АРТУР ШОПЕНГАУЭР «О СУЩЕСТВЕННЫХ НЕДОСТАТКАХ ИНТЕЛЛЕКТА»

Раздел А. Кончеева в Журнале Самиздат библиотеки М. Мошкова

Хорош тем, что имеет удобный по интерфейсу форум ко всем публикациям,
что позволяет всем желающим их обсуждать и получать ответы от хозяина раздела.

♣ Главная страница ♣ «Великое Делание» ♣ В раздел «А.С. Кончеев» ♣
♣ В раздел «Мыслители и творцы» ♣ Обновления сайта ♣ Публикации: список авторов ♣ Звуковые файлы ♣ Ссылки на комментарии ♣ Письмо Кончееву ♣

Артур Шопенгауэр

М И Р

как

ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Дальнейшие доказательства основных положений
пессимистической доктрины.

Puncis natus est, qui populum
aetatis suae cogitat.

Sen.

ПЕРЕВОД

М. И. ЛЕВИНОЙ

ИЗДАТЕЛЬСТВО • НАУКА • МОСКВА • 1993

ГЛАВА XV

О СУЩЕСТВЕННЫХ НЕДОСТАТКАХ ИНТЕЛЛЕКТА

Форма нашего самосознания — не пространство, а только время, поэтому наше мышление не происходит, как наше созерцание, по трем измерениям, а только по одному, следовательно, по одной линии без ширины и глубины. Из этого проистекает самый большой из существенных недостатков нашего интеллекта. Мы познаем все только в его последовательности, сознаем в каждый данный момент только одно, и это одно только при условии, что, сознавая его, забываем, вообще перестаем сознавать все остальное, и оно как бы перестает для нас существовать. В этом своем свойстве наш интеллект можно сравнить с телескопом, имеющим очень узкое поле зрения, так как наше сознание не устойчивое, а текучее. Интеллект схватывает только последовательно и для того, чтобы уловить одно, должен упустить другое, сохраняя лишь его следы, которые становятся все слабее. Мысль, которая меня теперь очень занимает, должна через короткое время совершенно исчезнуть из моего сознания; а если меня отделяет от нее ночь глубокого сна, то может случиться, что я ее никогда больше не вспомню, разве что она связана с моим личным интересом, т. е. с моей волей, которая всегда одерживает верх.

На этом несовершенстве интеллекта зиждется разорванность и часто фрагментарность нашего хода мыслей, которых я уже касался в конце предшествующей главы, а это неизбежно ведет к рассеянности нашего мышления. С одной стороны, в него вторгаются, мешая и прерывая его, чувственные впечатления, ежеминутно навязывая ему самое чужеродное, с другой — одна мысль по ассоциации влечет за собой другую и сама вытесняется ею; наконец, и сам интеллект не способен долго и упорно сосредоточиться на одной мысли; подобно тому как глаз, если продолжительно смотреть на один предмет, вскоре перестает его ясно видеть, поскольку очертания предмета смешиваются, сливаются и, наконец, покрываются тьмой, так и мышление при продолжительном занятии одним предметом становится путаным, притупляется и завершается полным мраком. Поэтому размышление или обдумывание, которое по счастью ничем не нарушалось, но не было доведено до конца, следует после некоторого времени, в зависимости от индивидуальности данного человека, отложить, даже если оно касается самого важного и существенного вопроса, выбросить из своего сознания столь интересный предмет и заняться, как бы это ни тревожило нас, незначительными и безразличными вещами. В течение этого времени этот важный предмет для нас как бы не существует: теперь он пребывает, как тело в холодной воде, в латентном состоянии. Когда через некоторое время мы опять к нему возвращаемся, мы подходим к нему, как к чему-то новому, в чем и ориентируемся вновь, причем быстрее, и вновь возникает приятное или неприятное его воздействие на нашу волю. Однако мы сами возвращаемся к нему уже не совсем прежними. Ибо вместе с физическим смешением соков и напряжением нервов, которое постоянно меняется по часам, дням и временам года, меняются и наше настроение и воззрения; к тому же и появлявшиеся в этот промежуток времени представления оставили свой отзвук, тон которого влияет на последующие представления. Поэтому одна и та же вещь кажется нам в различное время дня — утром, вечером, в послеобеденные часы, или на следующий день — часто совершенно различной: возникают противоположные воззрения на нее, увеличивая наше сомнение. Поэтому и говорят, что, прежде чем принять решение по важному делу, надо проспать ночь, и требуют длительного времени для размышления. Если это свойство нашего интеллекта, вытекая из его слабости, имеет несомненно отрицательные стороны, то, с другой стороны, оно имеет то преимущество, что после того как мы отвлеклись от данного предмета и в некоторой степени физически изменились, мы возвращаемся к нашему делу как бы посвежевшими и чуждыми ему и нередко видим его в совершенно другом свете. — Из всего этого следует, что сознание и мышление людей по своей природе необходимо носят фрагментарный характер, вследствие чего теоретические или практические результаты, полученные из составления таких фрагментов, по большей части несовершенны. Наше мыслящее сознание подобно laterna magica (волшебный фонарь (лат.)), в фокусе которой в каждый данный момент может появиться только одна картина, и каждая из них, даже если она изображает самое благородное, должна исчезнуть, уступая место совсем другому, даже пошлому образу. — В практических делах самые важные планы и решения определяются сначала в общих чертах: этим решениям как средства целям подчиняются цели другие, им также подчиняются другие и так вплоть до единичного действия, которое надлежит in concrete совершить. Но выполняются эти планы не в порядке их значения, напротив, пока мы заняты ими в их целостности и общности, нам приходится бороться с ничтожнейшими частностями и с заботами, вызванными требованием минуты. Из- за этого наше сознание становится еще более неустойчивым. Вообще теоретические занятия делают человека неспособным к практическим делам, и наоборот.

Вследствие этой неизбежной рассеянности и фрагментарности нашего мышления и вызываемого этим смешения самых разнородных представлений, присущего даже самому благородному человеческому уму, мы обладаем, собственно говоря, только половинным сознанием и блуждаем с ним в лабиринте нашей жизни и во тьме наших исследований, — отдельные светлые мгновения озаряют, как молнии, наш путь. Да и чего можно ждать вообще от умов, даже мудрейшие из которых становятся каждую ночь ареной самых причудливых и бессмысленных сновидений и должны, возвращаясь от них, вновь предаваться своим размышлениям? Очевидно, что подтвержденное таким большим ограничениям сознание мало приспособлено для разгадки тайны мироздания, и подобное стремление должно было бы казаться странным и жалким существам высшего рода, чей интеллект не имел бы своей формой время и чье мышление обладало бы поэтому целостностью и единством. Удивительно даже, что при столь разнородном смешении фрагментов представлений и мыслей разного рода, которые постоянно сталкиваются в нашем сознании, мы не теряемся, а всегда ориентируемся в этом и всегда сопоставляем эти фрагменты друг с другом. Очевидно должна существовать какая-то простая нить, на которую все нанизывается, но что это за нить? Одной памяти для этого недостаточно, так как ей присущи существенные ограничения, о которых вскоре будет сказано, и к тому же она в высшей степени несовершенна и ненадежна. Логическое же Я, или даже трансцендентальное синтетическое единство апперцепции — выражения и объяснения, которые мало пригодны для понимания этого и скорее могут напомнить:

Тезис Канта: «Я мыслю должно сопровождать все наши представления» — недостаточен, ибо Я — величина неизвестная: т. е. самому себе тайна. — То, что придает сознанию единство и связь, и, проникая через все его представления, служит его основой и постоянным носителем, не может быть само обусловлено сознанием, тем самым не может быть представлением; оно должно быть prius сознания и корнем дерева, плод которого - сознание. И это, говорю я, есть воля: только она неизменна и совершенно тождественна, и она создала сознание для своих целей. Поэтому именно воля придает сознанию единство, связывает его представления и мысли, сопровождая их, как генералбас. Без воли интеллект обладал бы не большим единством сознания, чем зеркало, в котором последовательно отражается то одно, то другое, — в лучшем случае он был бы подобен выпуклому зеркалу, лучи которого соединяются в воображаемой точке за его поверхностью. Воля — единственно устойчивое и неизменное в сознании. Это она соединяет все мысли и представления в качестве средств для своих целей, придает им окраску своего характера, своего настроения и своего интереса, владеет вниманием и держит нить мотивов, которые посредством своего влияния приводят в конечном счете в действие память и ассоциацию идей: о воле в сущности идет речь каждый раз, когда в суждении встречается «Я». Следовательно, она — истинный последний объединяющий пункт сознания и связующее звено всех его функций и актов; сама же она не принадлежит интеллекту, а есть только его корень, источник и повелитель.

Из того, что ряд представлений имеет своей формой время и простое измерение, вследствие чего интеллект, чтобы схватить одно, должен упустить другое, проистекает как его рассеянность, так и его забывчивость. Большую часть упущенного он уже никогда не воспримет, тем более что повторный акт восприятия связан с законом основания, следовательно, требует повода, который должны сначала предоставить ассоциация мыслей и мотивация; этот повод может быть тем отдаленнее и слабее, чем больше наше восприятие его усилено интересом к предмету. Однако память, как я уже сказал в трактате о законе основания, — не хранилище, а способность упражняться в создании любых представлений, сохранять которые можно только постоянным упражнением, так как в противном случае они постепенно исчезают. Поэтому знание даже самого ученого человека существует только virtualiter, как достигнутая посредством упражнения способность воспроизводить известные представления; actualiter же и он ограничен одним-единственным представлением и сознает в каждый данный момент только его. Из этого возникает странный контраст между тем, что он знает potentia, и тем, что он знает actu, т. е. между его знанием и его мышлением в каждую данную минуту: первое — это необозримая, всегда несколько хаотическая масса, второе — единственная отчетливая мысль. Это отношение подобно отношению между бесчисленными небесными звездами и узким полем зрения телескопа. Это особенно ярко представляется, когда человек хочет по какому-либо поводу отчетливо вспомнить ту или иную деталь своего знания, и ему приходится тратить много времени и усилий, чтобы найти ее в хаосе мыслей. Быстрота такого обнаружения искомого — особый дар, но он очень зависит от дня и часа. Поэтому память иногда отказывается служить, даже применительно к тому, что в другое время она с легкостью сообщает. Это указание заставляет нас стремиться в наших занятиях прежде всего к правильному пониманию, а не к накоплению учености и никогда не за-. бывать, что качество знания важнее, чем его количество. Количество дает книгам лишь объем, качество — основательность и одновременно стиль, ибо качество — величина интенсивная, количество же — только экстенсивная. Качество состоит в отчетливости и полноте понятий, наряду с чистотой и верностью лежащих в их основе созерцательных познаний; поэтому все знание во всех своих частях проникается им и соответственно этому оказывается ценным или ничтожным. При небольшом количестве и хорошем качестве достигается больше, чем при большом количестве и плохом качестве.

Наиболее совершенное и удовлетворяющее требованиям знание — знание созерцательное, но оно ограничено единичным, индивидуальным. Соединение многого и различного в одном представлении возможно только посредством понятия, т. е. когда опускаются различия, вследствие чего понятие — очень несовершенный вид представляющей деятельности ума. Правда, и единичное может быть непосредственно воспринято как общее в том случае, если оно возвышается до идеи (платоновской); однако в ходе этого процесса, который я подверг анализу в третьей книге, интеллект уже выходит из рамок индивидуальности и тем самым времени; к тому же это только исключение.

Эти внутренние и существенные недостатки интеллекта еще усиливаются в известной степени внешней, на неизбежной помехой, a именно влиянием, которое оказывает на все его операции воля, если она каким-либо образом причастна к их результатам. Каждая страсть, даже каждое расположение или нерасположение, придает объектам познания свою окраску. Наиболее обычна подтасовка, которую желание и надежда производят в познании, рисуя нам едва ли возможное как вероятное и едва ли не несомненное и почти лишая нас способности воспринимать противоположное; подобное же действие оказывает страх; аналогично действует и каждое предвзятое мнение, каждая партийность и, как уже было сказано, каждый интерес, каждое побуждение и каждая склонность воли.

Ко всем этим недостаткам интеллекта присоединяется еще, наконец, то, что он стареет вместе с мозгом, т. е. с годами теряет, как и все физиологические функции, свою энергию, вследствие чего все его недостатки усиливаются.

Описанное здесь несовершенное устройство интеллекта не должно нас, однако, удивлять, если мы вспомним, каковы его происхождение и назначение, описанные во второй книге [1-го тома]. Природа создала его для служения индивидуальной воле, поэтому его назначение только в том, чтобы познавать вещи в той мере, в какой они служат мотивами такой воли, а не в том, чтобы проникать в их суть или постигать их. Человеческий интеллект — лишь более высокая степень интеллекта животного, и если тот полностью ограничен настоящим, то явные следы этого ограничения содержит и наш интеллект. Поэтому наша память и наша способность вспоминать очень несовершенны, — сколь немногое можем мы восстановить из того, что мы делали, пережили, изучили, читали! И даже это немногое большей частью лишь с трудом и не полностью. По той же причине нам так трудно не поддаваться воздействию настоящего. — Изначальное и естественное состояние всех вещей — бессознательность, она, следовательно, — основа, на которой в отдельных видах существ возникает как ее высшее цветение сознание; поэтому бессознательность и здесь всегда преобладает. Большинство существ лишено сознания, но тем не менее они действуют по законам своей природы, т. е. своей воли. Растения в лучшем случае имеют лишь очень слабую аналогию сознания, низшие животные — лишь мерцание его. Но даже после того как сознание, пройдя все ступени животного царства, возвысилось до человека и его разума, бессознательность, от которой оно начало свое продвижение, всегда остается основой и ощущается в необходимости сна, а также во всех изложенных здесь крупных и существенных недостатках каждого возникшего из физиологических функций интеллекта; о другом же мы не имеем понятия.

Выявленные здесь существенные недостатки интеллекта в отдельных случаях усиливаются недостатками несущественными. Интеллект никогда не бывает во всех отношениях таким, каким он мог бы быть: возможные для него совершенные качества так противостоят друг другу, что исключают друг друга. Поэтому никто не может быть одновременно Платоном и Аристотелем или Шекспиром и Ньютоном, или Кантом и Гете. Напротив, несовершенные свойства интеллекта прекрасно уживаются друг с другом, поэтому он в действительности обычно гораздо ниже того, чем мог бы быть. Его функции зависят от столь многих условий, которые мы в явлении — в нем они нам только и даны — можем постигнуть лишь как анатомические или физиологические, что выдающийся, хотя бы в одном направлении, интеллект следует отнести к редчайшим явлениям природы; поэтому создания его хранятся тысячелетиями, и каждая реликвия такого счастливо одаренного индивида становится величайшей драгоценностью. Бесчисленные ступени отдаляют такой интеллект от интеллекта, приближающегося к слабоумию. Сообразно этому и духовный горизонт людей очень различен, начинаясь с простого восприятия настоящего, присущего и животному, он расширяется, охватывая ближайший час, день и день следующий, неделю, год, всю жизнь, века, тысячелетия, и доходит до такого сознания, которое почти всегда, хотя и в смутных очертаниях, видит горизонт бесконечности, и мысли которого принимают соответственный этому характер. — Далее, это различие интеллигенции проявляется в быстроте мышления, от которой очень многое зависит и которая может обладать такими же различиями и степенями, как быстрота точек на радиусе вращающегося круга. Расстояние между следствиями и основаниями, которое может пройти мышление данного человека, находится, по-видимому, в определенном отношении с быстротой его мышления, так как величайшее напряжение мысли может вообще продолжаться лишь очень короткое время, а всякая мысль может быть продумана в ее полной целостности только пока продолжается это напряжение; таким образом, здесь все сводится к тому, до какого предела интеллект может преследовать мысль в течение такого короткого времени, т. е. какой путь он может за это время пройти. С другой стороны, быстроту мышления может возместить продолжительность того времени, в которое человек способен полностью сосредоточиться на своей мысли. Вероятно, медленное и устойчивое мышление свойственно математическому уму, быстрота мышления — гению: мышление гения — полет, мышление математика — уверенное продвижение по прочной почве, шаг за шагом. Что такого продвижения недостаточно и в науке, как только речь заходит не просто о величинах, а о постижении существа вещей, доказывает учение о цветах Ньютона, а позже болтовня Био о цветовых кольцах, связанная с атомистической теорией цвета у французов с их molecules de lumiere (молекулы света (фр.)) и вообще с их навязчивой идеей сводить все в природе к механическим действиям. — И, наконец, большое индивидуальное различие интеллигенции, о котором здесь идет речь, проявляется прежде всего в степени ясности понимания и, следовательно, в отчетливости всего мышления. Одному понятно уже то, что другой лишь в некоторой степени замечает; один уже все продумал и достиг цели, когда другой только начинает размышлять; один видит уже решение в том, что для другого только проблема. Это зиждется на качестве мышления и знания, о котором уже было упомянуто выше. Так же, как в комнатах различна степень освещения, она различна и в умах. Это качество всего мышления ощущается сразу же по прочтении лишь нескольких страниц писателя. Ибо здесь мгновенно проявляется его рассудок и характер его мышления: поэтому еще до того, как узнается, что он мыслил, уже ясно, как он мыслил, т. е. каковы формальный строй, ткань его мышления, которая остается неизменной во всем, о чем он думал, и выражением которой служит ход его мыслей и стиль. В них тотчас же обнаруживается движение, гибкость и легкость, даже окрыленность его духа, или, наоборот, его тяжеловесность, слабость и топорность. Ибо подобно тому как язык отражает дух народа, так стиль непосредственно отражает дух писателя, его физиономию. Бросьте книгу, если вы заметите, что она уводит вас в более темную область, чем ваша собственная, разве что вы хотите почерпнуть из нее только факты, а не мысли. Пользу приносит вам только тот писатель, понимание которого острее и отчетливее нашего, который ускоряет движение нашей мысли, а не задерживает его, как тупые головы, заставляющие нас следовать черепашьим шагом их мысли, следовательно, тот, мыслить умом которого нам легче и плодотворнее, который ведет нас туда, куда мы без него не могли бы прийти. Гете сказал мне однажды, что, прочитав страницу Канта, испытывает такое ощущение, будто вступает в светлое помещение. Плохие головы плохи не только потому, что они неверно мыслят и поэтому неверно судят, но прежде всего из-за неясности всего их мышления, напоминающего плохую подзорную трубу, в которой все очертания кажутся смутными и как бы стертыми и различные предметы сливаются. Слабый рассудок таких людей боязливо отступает перед требованием отчетливости понятий и не предъявляет его даже самому себе; они довольствуются полумраком и, пытаясь прийти к успокоению, ищут слова, преимущественно такие, которые обозначают неопределенные, очень абстрактные, необычные и трудно объяснимые понятия, такие, например, как бесконечное и конечное, чувственное и сверхчувственное, идея бытия, идея разума, абсолютное, идея блага, божественное, нравственная свобода, способность самозарождения, абсолютная идея, субъект-объект и т. д. Они жонглируют такими словами, полагая, что действительно выражают мысли, и, считая, что каждый удовлетворится этим, ибо доступная им вершина мудрости состоит в том, чтобы для каждого возможного вопроса иметь наготове подобные слова. Эта несказанная удовлетворенность словами вообще характерна для дурных голов: она зиждется на неспособности к « отчетливым понятиям, как только они выходят за пределы самых тривиальных и простых отношений, другими словами, — на слабости и вялости интеллекта, даже на тайном сознании этого, которое у ученых людей связано с рано познанной жестокой необходимостью выдавать себя за мыслящие существа; для того чтобы отвечать этому требованию, они и запасаются подобными готовыми словами. Поистине забавно видеть такого профессора философии на кафедре, предлагающего bona fide (простодушно (лат.)) бессмысленный набор слов в полной уверенности и самообольщении, что это на самом деле мысли, а в аудитории студентов, так же bona fide, т. е. в таком же самообольщении благоговейно слушающих и записывающих то, что он вещает; по существу же ни он, ни они не идут дальше слов, и только эти слова да скрип перьев составляют здесь единственно реальное. Такое довольствование словами способствует больше, чем что-либо другое, к укоренению ошибок. Ибо, опираясь на воспринятые у предшественников слова и фразы, каждый уверенно проходит мимо неясностей и проблем оставленные без внимания, они на протяжении веков переходят из одной книги в другую, и мыслящий человек, особенно в молодости, начинает сомневаться, не способен ли только он это понять или здесь в самом деле нет ничего не доступного пониманию, действительно ли не составляет для других проблемы то, вокруг чего все они с такой комической серьезностью крадутся по одному и тому же пути или они просто не хотят видеть ее. Многие истины остаются неоткрытыми только потому, что никто не решается поставить проблему и перейти к ее рассмотрению. — Наоборот, свойственная выдающимся умам отчетливость мышления и ясность понятий приводят к тому, что даже известные истины, будучи изложены ими, обретают новый свет, или по крайней мере новую привлекательность; слушая или читая их, кажется, что плохую подзорную трубу заменили хорошей. Достаточно прочесть, например, в письмах Эйлера к принцессе его изложение основных истин механики и оптики. На этом основывается в «Племяннике Рамо» и Дидро, замечая, что только законченные мастера способны ясно излагать элементы своей науки, ибо только они действительно понимают свой предмет и никогда не заменяют мысли словами.

Но следует помнить, что дурные головы — правило, а хорошие — исключение, что выдающиеся умы очень редки, а гений – portentum (чудо (лат.)). Иначе как было бы возможно, что состоящее почти из восьмисот миллионов индивидов человечество по истечении шести тысячелетий оставило еще столько неразгаданного, нераскрытого, непродуманного и невысказанного? Интеллект рассчитан только на сохранение индивида и для этого, как правило, едва достаточен. Но природа поступает мудро, весьма скупо предоставляя объем интеллекта, ибо ограниченный ум может со значительно большей легкостью обозревать немногие простые отношения, находящиеся в узкой сфере его деятельности и управлять их рычагами, чем мог бы выдающийся ум, обозревающий значительно большую и многообразную сферу, действующий длинными рычагами. Так, насекомое с необычайной точностью и лучше, чем мы, видит все на своих стебельках я листиках, но не замечает человека, который находится на расстоянии трех шагов от него. На этом основаны хитрость глупцов и парадокс: Il у a un mystere dans 1'esprit des gens qui n'en ont pas (это тайна ума людей, которые его не имеют (фр.)). Для практической жизни гений так же пригоден, как телескоп в театре. — Таким образом, по отношению к интеллекту природа очень аристократична Различия, установленные ею, превышают все те, которые существуют в любом государстве по рождению, рангу, богатству или касте. Но как в других аристократиях, так и в аристократии природы, тысяча плебеев приходится на одного аристократа, многие миллионы — на одного князя и большинство образует чернь, mob, rabble, la canaille. При этом между иерархией, установленной природой, и иерархией условности существует резкий контраст, на устранение которого можно надеяться только в золотом веке. Пока же людям высокого ранга как в той, так и в другой иерархии, свойственна одна общая черта: они живут большей частью в гордом одиночестве, на что и указывает Байрон, говоря:

Ибо интеллект — дифференцирующее и тем самым разделяющее начало, его различные степени дают каждому значительно больше, чем степени в образовании, сообщают другие понятия, вследствие чего он живет как бы в особом мире, в котором он непосредственно встречается только с равными себе, а к остальным может взывать лишь издали, пытаясь стать им понятным Большие различия по степени и развитию рассудка разверзают между людьми глубокую пропасть, перейти которую можно только посредством сердечной доброты, которая в отличие от интеллекта служит унифицирующим началом, отождествляющим другого с собственным Я. Однако эта связь остается только моральной, интеллектуальной она стать не может. Даже при сравнительно одинаковом образовании беседа между человеком высокого духа и обычном человеком напоминает совместное путешествие всадника на быстром коне и пешехода. Вскоре оно становится обоим в тягость, а в конце концов — невыносимым. На кратком отрезке пути всадник может, правда, спешиться и идти рядом с другим, но и тогда нетерпение его коня создаст для него значительные трудности.

Самое полезное для публики — убедиться в интеллектуальном аристократизме природы. Это позволит ей понять, что там, где речь идет о фактах, т. е. где излагаются выводы экспериментов, рассказывается о путешествиях, кодексах, исторических книгах и хрониках, достаточно обыкновенного ума; напротив, там, где речь идет только о мыслях, причем о таких, материал, данные которых доступны каждому, и все дело, собственно, только в том, чтобы предуказать путь для чужой мысли, неминуемо требуются решительное превосходство, врожденная значительность, которые дает только природа, и дает очень редко; тот, кто неспособен сразу же доказать это, не должен быть услышан. Если бы удалось сделать это понимание достоянием нашей публики, она не стала бы тратить скупо отмеренное ей для образования время на произведения ординарных умов, на бесчисленные писания в области поэзии и философии, появляющиеся ежедневно; она не стала бы в детском заблуждении хвататься всегда за новинки, будто книги надлежит потреблять, как яйца, свежими, а обратилась бы к немногим избранным и призванным всех времен и народов, стремилась бы узнать и понять их и могла бы таким образом достичь подлинной образованности. Тогда исчезли бы и тысячи ненужных произведений, которые, подобно плевелам, затрудняют рост доброй пшеницы.

Раздел А. Кончеева в Журнале Самиздат библиотеки М. Мошкова