«РАССКАЗЫ» ДАУН ИМБО

Даун Имбо

РАССКАЗЫ

СОДЕРЖАНИЕ

1. я и Пушкин
2. Женская интеллектуальная походка
3. НЛО
4. Алла Пугачева
5. Голые
6. Америка
7. Труба
8.Записи Имбо Дауна

1.Три пробела
Молоко и Кровь
Опустошение
Как я плюнул в человека
позитив
2.Александр Лезвиев, мой сосед и друг
Глупость Александра Лезвиева
Телевизор Александра Лезвиева
Александр Лезвиев и Роберт Фрипп
Одиночество Александра Лезвиева
3. Заключение
Часы

9. Студеные сны
10. Дерево с бухлом
11. Джон Рональд Руэл Толкиен
12. Убийца тритонов
13. Вестминстерское аббатство
14. Участковый и Женичка
15. Чердаки и колодцы
16. Рождество
17. Флюгера
18. Абсолютное знание Игната З.
19. Тетрадка Афанасия.
20. Посылка
21. Крысолов
22. Заблудившийся
23. История о том, как я выбил одним ахматоведом стекла на его даче

я и Пушкин

какого числа у Пушкина день рождения, я не знаю, знаю, что была теплая ночь, и пьяный шёл я по городу, по улице Пушкинской. И вдруг, краем, крайне изменённого дешёвой водкой сознания, обнаружил гранитный столб, на котором и по сей день находится чёрный чугунный бюст Пушкина. У подножия столба лежало много-много роз, свежих и пахнущих чем-то от меня далёким и щемящим сердце. Вокруг никого не было, (спят менты в своих бобиках и буханках в четыре ночи) я собрал розы, запихал их под рубаху, и пошел домой.

В голове ритмично стучало:

Мой век невидимо проходит,

Из круга смехов и харит.

————————————————

я выбрался из алкогольного полузабытья, из пут смехов и харит, и обнаружил себя, как обычно, на родной кровати, ногами которой служили ломаный ящик из под пива и колонка без динамика. Привычный ужас дёргал левую ногу и гнал холодные волны по телу в воспалённый мозг. Я перевернул своё тяжёлое тело, достал из-под кровати, дрожащей рукой автопилотно оставленные остатки водки, заглотил их и очухался.

Всё пузо моё было в царапинах, от шипов роз, разбросанных по полу. Я встал, набрал ванну холодной воды и погрузил в неё цветы. 17 штук. Необходимо было выпить. Выпить, бухнуть, качественно распохмелиться. Деньги отсутствовали, однозначно пропиваемые вещи тоже.

Но были розы.

————————————————

на улице царило вибрирующее пекло. Машины плевали в моё небритое красное лицо пылью и вонючими выхлопами. Я прикрывался от них пунцовыми розами и не чувствовал унижения. Но надо было торопиться, слабая опохмелка грозилась бесследно выветриться и выбросить меня в реальность урбанистического Ада.

В голове в жизнерадостном темпе звучало:

Хладеет пришелец, кольчуги звучат.

Погибшего грозно в них кости стучат.

————————————————

наконец я дошёл и кости мои застучали в Доме мебели. Наташа, увидев, что у меня в руках, даже приподнялась с продавщицкого места. Я склонил голову набок, якобы изображая небрежность, и сказал:

— Вот. Розы. Вчера купил. Вспомнил о тебе и купил. А дойти вчера не смог выпил лишнего.

Наташа осторожно взяла розы, озадаченно усмехнулась и поблагодарила. Конечно, свежевымытые розы на крепких стеблях с шипами, 17 штук, это вам не фунт изюма.

— Где украл? — спросила Наташа.

Я не стал вилять хвостом и ответил:

— Не плохо бы выпить немножко.

— Выпей.

— Видишь ли….

— Да ясно, ясно…

Наташа задумчиво посмотрела на продаваемую ей элитную мебель голубоватой раскраски, на розы, на потолок на меня, на картины местных художников, среди которых изредка появлялись мои, и спросила: «Ты, на фиг, когда нибудь бреешься?",

Я ответил: «Хочешь — побреюсь.". Волна ужаса внутри меня уже ждала команды: «Нету у меня денег. Работать, работать надо!"

Но произошло что-то совершенно непонятное и чудесное. Наташа поставила розы в голубоватую, в тон элитной мебели вазу, потом достала из сумочки деньги подала мне и сказала:

— Иди побрейся. Я через два часа заканчиваю. Не опаздывай. Много не пей.

Я обалдел. Я засветился от счастья.

— Где побриться то?

Но Наташа, привычно презрительно хмыкнула:

— Иди уже! Перегаром всё тут щас провоняет.

И я помчался в магазин. За водкой.

В голове возникло:

Я ускользнул от Эскулапа

Худой, обритый — но живой

————————————————

качественно опохмеленный я возник в ближайшей парикмахерской и сказал громко и задорно:

— Девушки! А обрить вы меня можете?

— Налысо?

— Нет. Моё лицо обрить!

— Побрить? Мы не бреем. Тем более вы в таком состоянии.

Голова у меня задумчиво склонилась в бок. Я автоматически вынул из кармана чекушку, хлебнул, и меня незамедлительно выгнали. У парикмахерской топтался какой то мужик.

— Пить будешь, — спросил я его.

Мужик кивнул. Мы выпили, купили ещё. Мужик сказал, что может, если надо, меня побрить и достал огромный нож. Я сказал, что можно попробовать. Мужик начал шаркать по моей щетине лезвием, обрезал мне щёку, тут появилась Наташа и меня увела.

— Просила же не нажираться! — говорила она. Кровь из щеки сочилась, я вытирал её рукавом и рассказывал, что в женщинах самое главное талия.

— Вот, у тебя, Наташа, талия есть, за это я тебя и люблю. Только не читай больше на работе Грэма Грина, это ж, бля, такая бодяга.

— А кого читать?

— Кого-кого… Вот у тебя какое отчество?

— Николаевна.

— Фига себе! Наталья Николаевна! Неужели непонятно кого ты должна читать и учить наизусть. А вообще мы куда идём?

— К Пушкину.

— К Пушкину…. Понятно, к Пушкину. К которому?

— Ну это мой начальник, у него сегодня День рождения. Он на тебя хочет посмотреть. А то картины твои продаём, а он тебя и не знает лично. Я его предупреждала, что ты из себя представляешь, а он всё равно — приводи. Ему нравятся твои картины, особенно такие придурочные. Это он купил твоего мальчика с трёхлитровой банкой бегущего в ночи.

— А как зовут твоего Пушкина.

— Александр Сергеевич. Смешно, да?

— Охуенно смешно.

В голове отчётливо прозвучало:

Поздно ночью из похода

Воротился воевода.

————————————————

— А вот и я, — сказал я Александру Сергеевичу и протянул руку.

Он мне её пожал. Предложил выпить. Потом я осознал, что фоном в квартире играет Даэр Стрэйтс, увидел свою картину — мальчик с трёхлитровой банкой бегущий в ночи от одной стены к другой, сопровождаемый верным псом — в какой то блядской золочёной раме и заорал: «На хуй! Пушкин! Выключи к ебеням этот Даэр Стрэйтс!» схватил с праздничного стола бутылку мартини, опрокинув тяжелый подсвечник, и стал жадно пить из горлышка. Дальше я плохо помню, что происходило. Помню только, что я стоял в каком то подъезде и орал: «Сука! Пушкин! На хера ты отравил Сальери». Рядом стояла Наташа, Наталья Николаевна, потом мы поехали к ней домой, но там я не остался, как она ни уговаривала, а пошёл на улицу Пушкинскую, к гранитному столбу, на котором прикреплен чугунный бюст Пушкина, лёг у его подножия и заснул.

Думаете, что нибудь переменилось во мне, когда я спал у подножия столба? Ничего не переменилось. Может не успело перемениться, помешали менты. Очнулся я в вытрезвителе и долго-долго смотрел на потолок. Дёргаться было некуда.

Что с тобой, скажи мне братец.

Бледен ты, как святотатец,

Волоса стоят горой!

Или с девой молодой

Пойман был ты у забора,

И, приняв тебя за вора,

Сторож гнался за тобой,

Иль смущён ты приведеньем,

Иль за тяжкие грехи,

Мучась диким вдохновеньем,

Сочиняешь ты стихи?

\в тексте использованы отрывки из стихотворений А. С. Пушкина (1799—1837)\ Женская интеллектуальная походка

to K. Bush with big love

По жизни я хуячу водку и сижу на плэнере: на скамейках, просто на земле; под деревьями и на них я иногда залезаю и там тоже — сижу. В смысле на ветвях деревьев. То есть я не какой-нибудь бомж, у меня есть работа, деньги, сбережения, просто я не люблю об этом говорить. Я люблю говорить о том, что со мной произошло, а не с моим телом и психикой. Вы чувствуете разницу? Понимаете: с телом и психикой может происходить всякая байда, но не со мной же она происходит. Вот, допустим, вы заболели, но это же не вы заболели, а ваше тело больное ходит, кашляет и хуеет, в смысле ему — плохо. Ваша психика находится в депрессивном состоянии. Ей шняжно. Ей! Но вам то? А вы может и не понимаете насколько вам хорошо. И вот я также сижу на ветвях деревьев. То есть я сам, как бы хожу в это время по земле, а конкретно: зарабатываю себе на хлеб адвокатурой — защитой некоего человека, отвожу руку закона от него в сторону, но. Но! Это все проделывает мое тело и моя психика. А сам-то я сижу на дереве. Бля! Понимате? То есть я сижу на дереве и смотрю на прохожих. В смысле… Ну на каких нахуй прохожих я смотрю? Конечно же, не на всех я смотрю. Исключительно на женщин. Потому что, даже вот, сидя на ветках дерева и в то же время защищая чье-то наследство от посягательств (совершенно адекватных, между прочим, посягательств) я вижу женщин. Они идут, а я — сижу на дереве. Мне нравятся женщины. Ну вот, некоторым нравятся кошки, а мне нравятся женщины. Нет кошки тоже хорошие животные, но женщины — красивее. И я понимаю, что, допустим Данте, он написал Божественную комедию, будучи вдохновлен женщиной, а, отнюдь не кошкой. Да и вообще женщины чаще всего являются вдохновляющим фактором, для совершения чего-либо. Но, блядь, вот сколько я не видел красивых женщин ни одна меня, ни на что не вдохновила. Ну… то есть как… Ну, вот, понимаете, тело и психика моя они из-за своих потребностей, конечно же вынуждены были что-то делать покупать для женщин всякую хуйню, водить их в рестораны, там еще куда-то; а после этого совершать с ними половые сношения под музыку, или же без нее — в чем по сути нет абсолютно никакой разницы. И вот весь мой рассказ о том, что я нашел разницу. Нашел, ебать меня и резать! Сидючи на дереве я вдруг увидел прекрасные женские ноги… Ну как «прекрасные»… Прекрасное, это вообще эстетическая категория, то есть они не идеальные что ли были. То есть они не какие-то ровно симметричные были. Они… Ну они как-то, знаете, очень интеллектуально шли по асфальту. И мне это безумно, безумно нравилось. Ну, блядь, ну вот если бы Стэнли Кубрик был бы женщиной, то вот он так же щелкал каблуками по асфальту, идучи в Вечность, блядь! В точности именно несворачивая — туда. И вот когда я увидел эту интеллектуальную женскую походку, услышал завораживающий стук каблуков, как в это же самое время суд потребовал свидетеля. Ну, вы понимаете? Ну, то есть: я сижу на дереве, вижу женскую интеллектуальную походку, а от меня, сука, требуются реальные действия. При чем достаточно сложные: правильно составить обоснование того, что нотариус ошибся. У меня была пара неубиваемых аргументов, которые мне просто, блядь, сука, ну просто надо было привести, но я не смог этого сделать…

Под удивленные взгляды я выскочил из зала суда и побежал за женщиной с интеллектуальной походкой. Она остановилась у ларька, и я сумел забежать немножко вперед и увидеть ее лицо. Ее лицо было также красиво, как и ее ноги. Даже лучше.

Я знал, что я рискую. Знал, что рискую потерей клиента, потерей, блядь, этой сраной карьеры, но все равно — я пошел за ней дальше. Она села на скамейку и открыла журнал, который купила в ларьке. Я прокашлялся, чтобы мой голос звучал красивее и сел рядом.

Как-то мне стало не очень удобно. Ну, я блядь, это… Чисто по Фрейду закомплексовал. Не знал что сказать.

А она листала журнал.

На одной из страниц я увидел знакомее лицо и сказал:

— А вам что, нравится Куинджи?

На самом деле фотокарточка опубликованная в журнале, не была фотокарточкой Куинджи, просто. Как-то так вот, блядь, у меня с языка сорвалось.

— Отчего вы все время матюгаетесь? — спросила женщина.

— Ну а как же?! — воскликнул я и вдруг понял, что проиграл дело в суде. Полностью. Это был крах. Меня даже стошнило. Краснов, который, все время помогал и моей матери, и вообще всему нашему семейству завел меня в туалет и плюнул мне на ботинок. Когда мэтр юриспруденции плюет на ботинок адепту, это значит, что крест поставлен.

— Ну, я матюгаюсь, потому что считаю нецензурные слова очень эзотеричными, — ответил я ей.

Женщина засмеялась глубоким, интеллектуально-красивым смехом и перекинула одну свою идеально прекрасную ногу через другую. Ебать меня и резать! Я чуть не кончил от такого пассажа. Поймите меня, это правда… Ну это было очень красиво. Ну просто вы не понимаете, вы просто этого не видели, ну а я не художник чтоб это нарисовать. О кей: заход и восход солнца я бы сравнил с передвижением ног этой женщины. Если бы я имел поэтические наклонности я бы сказал именно так. Но какой на хуй я художник! Я теперь вообще уже просто бывший адвокат. Перед моим еблом Краснов захлопнул дверцу «Вольво» и ото всей своей поганой души послал меня на хуй.

— Ты немножко путаешь понятия, — сказала женщина, закрыла журнал, встала со скамейки и пошла вперед.

Ветер сорвал с осеннего клена красный лист. Трепещущей красной бабочкой он коснулся щеки женщины с интеллектуальной походкой, а потом стал закладкой в ее журнале. НЛО
(новое литературное обозрение)

В вытрезвителях меня никогда не пиздят. Я знаю как себя вести. Хули с этими ментами-козлами спорить. Я привычно раздеваюсь и хуячу, куда покажут. Главное что? Главное быть бухим как можно сильнее. Главное что б не очень холодно было. А блевать я никогда не блюю. Но в этот раз какой то, сука, урод орал где то в углу пока кто-то не догадался его обоссать.

Утром я всегда знаю, что меня ждёт, и тоже не выебаюсь. В этот раз в обезьянник, нас, клиентов на административный суд, набралось много и все — беспонтовые. Главное ведь что в таких случаях? Главное языком трепать о какой-нибудь отстраненной хуете, а не сожалеть о своём моральном падении.

Особенно, в этот раз, достал какой то здоровый очкарик который всё орал, типа он, блядь, массажист его клиенты ждут. Ну, его, конечно, быстро заткнули вопросом о том, что именно он массажирует у клиентов; не хуи ли? Он не нашелся, что ответить и стал тихо сморкаться в грязный платок. Кто вопрос задал — не понятно, может даже — я.

Мне в тот раз было похуй. У меня под подкладкой курточки находилась заначка — таблетка сухого спирта, которую тупорылые менты не нашли, и книжка сказок Андерсена, которую я спиздил в магазине и тащил на рынок что б проткнуть (у меня там, всегда такая жирная, ещё молодая баба, торговка салом, детские книжки скупает), но не успел — взяли. Спирт я сожрал и принялся читать книжку. Хули мне, я уж всё знал наперёд. И что сейчас будут предлагать заплатить штраф, съездив за деньгами домой. И что — плати не плати — всё равно на суд. И что, если судья сегодня Шмаков, то всем — пиздарики — суток по 10 обеспечено, а если баба со ржавой старушечьей копной на репе, то ещё ничего — нормально. Всё равно, разумеется, пиздец, но менее полный.

Оказалось — баба, но без копны, вообще мне неизвестная, новенькая. Я стоял на трибуне (или как эта поебень называется?) положив руку на Андерсена, как на Библию и нёс привычную байду, типа у дочки день рождения, типа книжку вот ей купил, типа мне пить нельзя у меня печень больная и развозит меня очень сильно из-за этого, прощения просил. Получалось у меня это довольно вдохновенно, сухой спирт сделал своё святое дело. Баба заговорила, что было хорошим знаком:

— Вы хотите сказать, что выпиваете очень редко?

— Да.

— А что ж это у Вас 72 административных нарушения за календарный год, из них 65 за появление в нетрезвом виде?

— Я не знаю.

— Как же Вы не знаете?

Я подумал: «Хуя себе, судья, бля, может мне заплакать, может она нальёт?"

Плакать не пришлось, она дала мне всего лишь трое суток, уточнив, что это ради дочери. Дура, блядь, у моей дочери, которую я практически не вижу, день рождение совсем другим числом, это ж элементарно. Хуй знает куда эти судьи смотрят. разложат перед собой бумаги и ни хуя в них не видят. Может там ничего и не написано?

***

Привезли, бляди-менты-сука-пидорасы, в спецприёмник, стали по очереди заставлять раздеваться-одеваться. Проверять на вшивость в прямом и переносном смысле.

Меня узнали (ебтать, я у них раз в месяц несколько ночей по любому ночую) возмутились, что опять я мало получил. Типа трое суток, такому уёбку — мало. Я напомнил, что не больно то я и уёбок, что, наверное, они в курсе моих дел, что у меня печень, у дочки день рождение каждый месяц. Рябой, с мокрыми усами мент грубо прервал мои объяснения и спросил, показывая волосатым пальцем на книжку Андерсена:

— Это чево за хуйня?

— Сказки Андерсена. Дочке в подарок, — ответил я, одевая посеревшую от грязи майку.

— Вот, блядь, — заржал мент — хуйли Даун он даун и есть! Сказки, блядь!

Я вежливо возразил, что фамилия моя, хоть и несколько странная, но старинная, австрийская. Ответил, что эта книжка — в подарок дочери, что сам я в детстве Андерсена всего перечитал. Мне сказали, что б я не пиздел, бросили в меня моей верхней, несколько рваной одеждой, книжкой бросили, и повели в камеру.

***

Меня не ебёт, я всё уж тут наперёд знаю. Главное лечь посредине сцены, что б от стен не дуло. Сцена это типа деревянные нары, в полуметре от бетонного пола, только сплошные — на всех. Я зашёл в камеру второй и лёг посредине, положил под башку Андерсена. Потом в камеру начали набиваться остальные. Мне всегда поебать, кто они. Главное что б у них курить было. Я достал из-под подкладки пару заначенных сигарет. Демонстративно положил их на деревянный выступ над своей башкой и спросил:

— Курить-то есть ещё у кого?

Сука, долбоёбы! Ни у кого не было. Ебать и резать! Уставились, на мои, бля, сигареты! Я сказал типа — позже закурим, сэкономим. Хорошо хоть попался такой пиздобол, который начал рассказывать — что б всем стало смешно — про какой то вертолёт, которым он управлял, который у него в полёте сломался, и опустился на баню и как оттуда две бабы выскочили и стали его пиздить. Я слушал внимательно, только блядь ничего не понял. Ебануться, хуйня какая-то. Все вроде слушали внимательно, только никто не смеялся. Хуйли, понятно — похмелье. И тут ещё, сука, выяснилось, что сигарету прикурить не чем! Спичек у меня не было, а у этих долбоёбов и подавно. Кто то предложил у ментов попросить, ему сказали попросить можно, только ебальник расколотят. Опизденеть, короче. Ещё эта, лампочка, ебать её, над дверью била прямо в глаза. Я достал книжку, закрылся ею от света и стал читать. Чувствовалось, как за окном темнеет.

— Читай вслух, — сказал кто-то.

Я стал читать вслух:

«Девочка со спичками»

Как холодно было в тот вечер! Шёл снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году — канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела маленькая нищая девочка с непокрытой головой и босая. Правда, из дому она вышла обутая…» ну и так далее. Не помню на каком месте я замолчал, дочитал ли как девочка умерла и встретила Новый год на небе. Помню, только что книжка опустилась мне на грудь и началась эта хуйня. Тело мелко дрожало, в башке какая то каша, перед глазами мультипликационные уроды бегают. Делериум короче. Хуйли! Попейте неделю, каждый день по три пузыря водяры на кишку!

Доски подо мной проломились, я оказался на бетонном полу, в темноте. С потолка капала, какая-то серая теплая жижа мне за ворот. Стекала по спине. Я пошёл. Стоять было мотору больно — жгло, бля, сердце.

В далеке я увидел слабый огонь. По бокам что то урчало. Казалось я в чьём то желудке. Огонь был в руках у босой девочки. Но он потух. Я спросил: «Есть ещё? Курить охота, а спичек нет». Девочка ответила: «Ты зачем книжку Андерсена из магазина украл?» Я начал изъяснятся междометиями, типа — так, да, вот так.

Девочка меня прервала: «Давай я на место отнесу в магазин» Я сказал, вроде как, да и на фиг это не надо бы. Что я читать буду трое суток? Читать люблю. Потом всё же протянул девочке Андерсена, а она мне взамен белый том в мягких корках, и сказала, что это НЛО. Я подумал — фантастика. Фантастику с похмелья читать ништяк и услышал как орёт мент:

— Даун, сука! Вставай!

Я открыл глаза. Мужики в камере зашевелились как черви в банке. Стоял мент и, ебаный по голове, эта продавщица! Она за мной до угла гналась, когда я Андерсена спиздил.

— Этот? — спросил мент, тыча в меня пальцем.

Продавщица утвердительно кивнула головой. Потом добавила:

— Вроде этот.

Кто то из мужиков усмехнулся:

— А может не этот?

Мент заорал, что б все молчали, что есть улика — книжка, вон, она лежит, что б я её сюда, давал, и что всё, пиздец мне теперь — тюрьма и расстрел. Я подал книжку.

Продавщица сказала:

— Это не Андерсен.

— А что? — спросил мент.

— Это не то. Это — НЛО.

— Про летающие тарелки что ли?

— Да нет, новое литературное обозрение.

— Ну?

— Там были сказки Андерсена, подарочное дорогое издание. Получается, Андерсена украл похожий на него мужик. Это, наверное, не он. Нет не он.

Мент почесал свою репу, пробурчал типа вроде, у этого Дауна как раз сказки и были, бросил в меня Новым литературным обозрением и закрыл камеру.

Меня спросили:

— Чего это было?

Я ответил:

— Чего-чего! Хуй знает чего. Посмотрите кто нибудь под сценой, может спички заныканы.

Какой то мужик с краю залез под сцену, нашёл три спички, мы закурили, пустили по кругу. Потом меня попросили дочитать сказку, было всем интересно, что же там с девочкой произошло. Я сказал, что мне не хуй дочитывать, нету у меня этой сказки больше.

— Как это? — спросили меня.

— Как-как! — ответил я — Хуй знает как! Вот так! Нету.

— А чего есть?

— НЛО.

— Фантастика? Про летающие тарелки?

Я ответил, что сейчас посмотрим, открыл журнал и прочитал: «Самосознание «культурологи» в контексте европейских наук» немного прихуел и продолжил:

«С точки зрения Л. Д. Гудкова, подобный подход к исследованию культуры мог бы решать задачи рационализации прошлого и настоящего постоталитарного, репрессивного и крайне пессимистического общества, его эстетики, морали, ментальности, традиционных механизмов консолидации». Я прихуел окончательно и замолк.

Меня спросили:

— Кто такой Гудков?

— Ебанитесь! — ответил я — Хуй знает кто это такой, Гудков!

— Ну, давай дальше посмотри. Это не интересно.

Я посмотрел: «Тютчев в Кракове, или ретроспективный взгляд со скифской равнины»

Мужики начали возмущаться; типа чего за шняга, какая на хуй скифская равнина, что вообще, чего-то эта книжка не такая, что она, бля, для яйцеголовых очкариков. Я возразил, что вообще то все мы тут вроде как скифы. Тот, который пиздоболил про вертолёт, сказал: «Да ну на хуй» и начал рассказывать про какой то злоебучий трактор Беларусь, как он на нём ехал и во что-то въебался. Я положил НЛО под башку и стал слушать.

***

Да хуево было в этот раз! В эти трое суток. Курева не было. Читать эту поебень про скифскую равнину я не мог. Хорошо хоть этот пиздобол всё про свои трактора и вертолёты рассказывал. Не так муторно. Но всё равно — предельно хуёво было.

Потому то когда меня выпустили с двумя мужиками-сокамерниками, я радостно заорал увидев солнце:

— Ярило! Ярило, бля! Заебись!

— Пойдём выпьем, — сказал низенький бородатый мужик. — Я у ментов золотую цепочку спиздил.

Я охуел от счастья и удивления. Как это у Ментов, бля, спиздить можно цепочку?

Низенький мужик объяснил, что когда его отпускали вещи там выдавали, прочее, то достали весь ящик с вещами указников-суточников.

— Мент уронил ручку, полез её поднимать, я один мешочек в котором вещи чьи то лежали и спиздил — закончил мужик и вытащил из кармана цепочку — А там вот, она.

Второй мужик поначалу завозмущался, что типа это крысятничество, что не у ментов цепочка спизжена, а у своих. Я на это лапидарно возразил:

— Какая на хуй разница, — и мы пошли бухать. Быстренько проткнули на рынке цепочку, накупили бухалова-жрачки, расположились в ближайшем дворике, и когда мы выпили, то увидели НЛО. В натуре! Такая, с запоржец, тарелка вся в жёлтеньких мигающих лампочках. Она жужжа опустилась с неба и села в песочницу. Изнутри вылезли низкорослые ебки.

Ни хуя они, кстати, не зелёные были! Жёлтые, бля. Головы у них такие вытянутые.

Яйцеголовые, короче, пришельцы. И подошли к нам. Протянули нам маленькие блестящие кружечки, типа — налейте. Тот что спиздил цепочку возмутился:

— Э, вы бля! Охуели что ли! Идите к своему Гудкову в скифскую долину! У него и просите!

Яйцеголовые пришельцы объяснили, что они очень нуждаются в спиртном, что им хочется домой, а спиртное это топливо. Мы сказали, что если надо водяры, то пусть в магазине и купят. Но, хуйли, ясно! Придут такие опездолы в цивильное место их сразу на опыты увезут. В психушку.

Чё, бля, налили мы им в их кружечки. Пришельцы заулыбались. Они такие маленькие были, мне по колено, кланяться стали. Так уж мне ёбнуть одного пучеглазого ногой захотелось! Но я сдержался. Хули — дипломатия. Иная, ебать-колотить, цивилизация.

Один пришелец поинтересовался, а что это у меня за книжка в руках. Я ответил, что байда полная. Они вежливо попросили посмотреть. Я им сказал, что б вообще её на хуй забирали. У них блядь, не заржавело! Перепончатыми пальцами в книжку вцепились и поёбали к своей тарелке. Залезли в неё, она зауркала и стала подниматься вверх.

Мы им помахали как Гагарины.

— Вот, сука, уроды! Хоть какой нибудь сувенир бы подарили!

— Какой?

— Ну, какой-нибудь дезинтегратор.

— Какой?

— Да откуда я знаю, какие там у них дезинтеграторы.

— Дак, а чего ты не попросил?

— Да, надо было попросить. Хуйли — поздно. Всё улетели, блядюги, на свою скифскую долину.

— Равнину — поправил я.

— Какая на хуй разница!

Возразить было нечего, и действительно, даже сильно не вдаваясь в детали, разницы ни какой, на хуй, не было. Главное, было достаточное количество бухла.

И когда уже наступила ночь, оно не кончалось. Засветили звёзды. Мы смотрели в небо, и каждый думал про своё.

Алла Пугачева

В детстве у меня был знакомый — белобрысый мальчик Женя Мельников. Его называли Сусликом, а когда он брился налысо, то — Мюллером. Мюллер ему больше подходило, это я сейчас, только что понял, ведь Мюллер — это мельник по-немецки. Хотя в то же время — думать о том, что ему больше подходило — ни к чему. Женя любил Аллу Пугачеву. Он любил ее всю: ее платья, ее песни, ее фотокарточки. Когда на экраны вышел фильм «Женщина, которая поет», и заборы страны были облеплены плакатами Аллы Пугачевой, то Женя сорвал один плакат и съел. Нет, конечно, не сразу, а постепенно. Он порвал плакат на мелкие кусочки, а потом добавлял их себе в суп. Когда в воскресенье, после обеда, последний кусочек плаката был доеден, Женя-Суслик вышел во двор погладил себя по животу и сказал:

— Теперь она моя!

— Она никогда не будет твоей, — ответил я и ударил его тяжелым солдатским ботинком по голени. Других ботинок у меня не было. Фигли — тогда ж у нас была совдепия.

Женя согнулся от боли, но на его губах играла улыбка. Он был счастлив, и не стал со мной драться.

— Тебе завидно! — сказал он и побежал к реке, навстречу солнцу, такому же рыжему, как волосы Аллы Пугачевой.

Конечно, мне было завидно. В тот день я и написал письмо Алле Пугачевой. Я написал, о том, что хоть Суслик и сожрал ее плакат, но все равно, я ее больше люблю и хочу быть с ней, и что жду ее. Я не знал адреса и подписал конверт: «Алле Пугачевой».

Этого было достаточно. Через неделю мне пришла телеграмма с короткой фразой: «встречай выезжаю». Поезд приходил рано, в шесть утра. Я завел будильник на четыре и положил его под медный таз, чтобы он громче звенел. Правда, это оказалось лишним, я просто не смог заснуть — все думал: что я ей скажу, а вдруг я ей не понравлюсь. Еще мне было интересно, в чем она будет одета? Хорошо бы в такую белую рваную простыню, в которой она пела песню на стихи Шекспира: «Уж если и разлюбишь, дак теперь», тогда бы я ей сказал, что когда сплю, то укрываюсь такой же рваной простыней. Я ее порвал из-за любви.

На вокзал я пришел рано — всходило солнце, легкий ветер гнал мятую газету «Правда»; пьяный дворник пел на вокзальной скамейке: «Все могут короли…» и ему подвывала грязная одноглазая болонка. Я грустно смотрел на нее и моргал. В тот момент я думал, что Алла Пугачева может и не приедет ко мне, но поезд пришел ровно в шесть, и в серой толпе прибывших засияли огненно рыжие волосы Аллы Пугачевой. Одета она была в настоящие джинсы фирмы «Lee», желтую футболку с изображением Алена Делона и темные большие очки. Я сразу понял, что очки ей для того, что бы в поезде ее не узнали и не попросили спеть.

Алла Пугачева подошла ко мне, сняла очки, и я увидел, ее большие изумрудные глаза. Они были гораздо красивее, чем в нашем черно-белом телевизоре.

— А вот и я, — сказала Алла Пугачева.

— Да, — сказал я, и мы пошли по черному от начавшегося внезапно дождика асфальту. Светило солнце и шел дождь…

— Дождь, когда приезжаешь это к счастью, — сказала Алла Пугачева.

— Это грибной дождь, после него всегда бывает радуга.

— Да, радуга.

В небе, над гастрономом появилась радуга.

— Любишь, говоришь меня? — спросила Алла Пугачева и приостановилась.

— Люблю и хочу быть с вами.

Алла Пугачева провела рукой по прекрасным волосам. В свете утреннего солнца засияли ее веснушки. Прозрачные капли дождя стекали по ее щекам и отражали облака.

— Знаешь, мальчик… Любовь вещь жестокая и злая. Знаешь, зачем я приехала?

—?

— Хочу избавить тебя от нее.

— А как? А зачем?

Алла Пугачева не ответила и, махнув рукой, быстро направилась к гастроному.

Я ринулся за ней, наступил на развязавшийся шнурок и чуть не брякнулся в лужу.

— Как? У писателя, которого сейчас все читают, написано, что это делается через постель, — на ходу ответила мне Алла Пугачева. — Зачем? Да фиг его знает, зачем. Разнообразия хочется. Надоели мне эти вечные гастроли и лицемерные рожи.

— У какого писателя?

Алла Пугачева не ответила — мы подошли к дверям гастронома и она стала в них стучать кроссовками. Кроссовки у нее были фирменные. Настоящие!

— Дак ведь, закрыто, — сказал я.

— Ебаная совдепия! — закричала Алла Пугачева красивым низким голосом.

— А что вы хотите там?

— Называй меня на «ты». Водки я хочу. Чего ж еще.

— Водки? — удивился я.

— Ну да! Какая ж постель без водки! Да и просто чисто выпить хочется.

Я в то время в тонкостях постелей не разбирался и промолчал.

— Придется брать у таксистов. — Алла Пугачева вытерла мокрый от дождя лоб. — Пошли!

Я почапал за ней к таксистской стоянке.

Таксисты узнали Аллу Пугачеву и с радостью дали ей водки и банку 'Завтрака туриста' за бесплатно. Я все боялся, что они попросят Аллу Пугачеву спеть; но таксисты, видимо, постеснялись и только попросили, что бы Алла Пугачева дала им автографы. У одного таксиста она расписалась на щеке и со звонким смехом сказала:

— Спасибо, мужики! Только вот, как мы будем Завтрак туриста открывать? У меня консервного ножика с собой нет. Нет у меня привычки — ножи с собой носить.

У таксистов консервный нож был. Они нам Завтрак туриста окрыли.

— Завтрак тракториста — пошутила Алла Пугачева и передала открытую банку мне, что бы я ее нес, а водку (две бутылки Пшеничной) понесла сама.

Я сказал, что ко мне лучше идти не надо, потому что у меня постель маленькая; и что хоть Алла Пугачева и не велика ростом, (в то время я ее был даже чуть ниже) но все равно мы бы у меня на постели не поместились. Фигово еще и то, что мои предки или очень удивились бы, или бы обрадовались. Мать же у меня тоже Аллу Пугачеву любила, но не так как я, а просто ее песни. Она бы точно стала ее вареньем и чаем угощать. На фига все это!

— Да, конечно, на фига все это — сказала Алла Пугачева. — Пойдем в гостиницу, только давай сначала выпьем на природе, а то у меня от этих гостиниц уже голова кругом идет. Сам понимаешь — гастроли. Вся жизнь на колесах. Это вы все, наверное, думаете, что у певицы жизнь легкая.

— Я так не думаю.

Я и правда не думал ничего такого. Я просто любил Аллу Пугачеву.

— Вот и хорошо.

Мы уселись с Аллой Пугачевой на скамейку под березой и стали смотреть на реку. Нет, смотреть стал я, на меня что-то напала нерешительность, я снова не знал, что сказать Алле Пугачевой. Не знал, что бы ее заинтересовало. А ей было не до меня, она все никак не могла открыть бутылку и ругалась:

— Ебать в сраку! Вот, блядь, фабрики! Совкове фуфло! Не могут скоты нормальные крышки сделать для бутылки.

— Давайте, Алла Пугачева, я попробую.

— Ну вот. Я ж тебе велела, что бы ты меня на «ты» называл. Так мы с тобой не сговоримся!

— Хорошо. Буду называть на «ты».

— Вот и океюшки.

Алла Пугачева положила мне руку на голову, потрепала по волосам и улыбнулась. Я заметил, что у нее между зубами щель.

— Есть такая примета, что у счастливых людей щель между зубами, — сказал я.

Алла Пугачева прыснула от смеха и даже немножко покраснела. Я заметил, что ей эта моя фраза понравилась.

— Слушай, Алла, а вот скажи, а как там у вас в Москве? — вгрызаясь зубами в металлическую пробку, спросил я.

— Не поняла? — широко открыла глаза Алла Пугачева и заморгала огромными ресницами.

— Ну, там — мавзолей, Кремль. Как там? Он — какой? Сам то я ни разу не видел, — я вдруг обрезал губу об острый край пробки, и горлышко бутылки окрасилось красным.

— А-а-а… Кремль, — усмехнулась Алла Пугачева. — Кремль на месте. Обычный он. Стоит. Так что все нормально.

Я наконец-то открыл бутылку и передал ее Алле Пугачевой. Она зачем-то перекрестилась, выпила и нюхнула Завтрак туриста, чуть-чуть запачкав кончик носа в томате.

Я тоже выпил, подавился и закашлялся. Я раньше пил водку, только, не очень много и, конечно же, не с Аллой Пугачевой.

— Хорошо тут у вас, — сказала Алла Пугачева, потянулась и похлопала меня по спине.

Я перестал кашлять и оглянулся. Было и, правда, хорошо: березы, речка. В речке привязанные к берегу пустые лодки. Я подумал, что ради Аллы Пугачевой, точно, сегодня одну угоню.

— Алла, может, ты споешь?

— Не сразу, не сразу, — задумчиво сказала Алла Пугачева и выпила. На этот раз очень много. Оторвавшись от бутылки, она утерла красную томатную точку с кончика носа и вдруг неожиданно затянула:

Там еще были куплеты, но я запомнил только эти два.

— Грустная песня, — сказал я. — Я ее у тебя, Алла в репертуаре не слышал.

— Это — Высоцкий. Знаешь?

— Конечно, знаю. Он про зону песни поет. Блатняк. У него еще голос такой же, как у нашего учителя по труду. Такой же хриплый.

— Да, что ты понимаешь!.. — немножко раздраженно сказала Алла Пугачева и снова выпила.

Первая бутылка кончилась, и я открыл вторую.

Алла Пугачева вдруг соскочила со скамейки.

— О кей! Жизнь одна! Не будем о грустном!

Она, пританцовывая, запела песню про Арлекино. Очень громко. К нам подошли два мента.

— Эй, что за еб твою мать! — закричал один.

Алла Пугачева прекратила пение и со злостью крикнула:

— Тебе чего надо, козел! Не видишь, людям весело! — опьянела она очень сильно. Пошатывалась. — Пошли на хуй, сучары! Не видите что ли, — кто я такая!

У одного мента подпрыгнула фуражка на его тупой башке, а у другого вытянулась челюсть.

Они схватили Аллу Пугачеву за руки и молча потащили к своей ментовской машине. Я взял бутылку и побежал за ними.

— Дяденьки! Это ж — Алла Пугачева! Вы что ее не узнали — кричал я.

— Уйди отсюда, пацан, — сказал один мент, а второй выхватил у меня бутылку и пихнул ее себе в карман. Вдвоем они затолкнули громко матерившуюся Аллу Пугачеву в машину и повезли.

Я побежал за ней, но машина, обрызгала меня грязью и скрылась за углом.

В голове от выпитого немного шумело, меня подташнивало. Я добрался до двора, увидел там Женю Мельникова-Суслика и сказал:

— Ко мне приезжала Алла Пугачева.

Суслик цыркнул через зубы слюной.

— Ну и где она теперь?

— Ее менты забрали.

Суслик принюхался.

— Ты чего пил портвейн что ли?

— Не портвейн. Мы выпили немного водки. Там еще Завтрак туриста остался на скамейке.

Суслик сплюнул еще раз и повертел пальцем у виска.

А меня вдруг начало рвать. Вроде я Завтрака туриста не ел, но рвало меня именно им. Суслик ржал, а мне было предельно хуево.

Сразу после армии Женю Мельникова-Мюллера посадили в тюрьму, за убийство тещи. А я и, правда, избавился от любви через постель. Точнее через больничную койку. В тот день хорошенько проблевавшись, я рассказал матери, что ко мне приезжала Алла Пугачева. На следующий день мать отвела меня к врачу Колтошнику. Тогда, как раз пробовали лечение электрошоком, и мне досталось от Колтошника по первое число.

Больше я Аллу Пугачеву в живую не видел. Да и не хочу. Дело в том, что когда я ее вижу в телевизоре, то мне уже становится нехорошо. Это не оттого, что она плохая певица, а от чего то другого… голые

Дождь перешёл в грозу, в открытое окно влетела маленькая шаровая молния и недолго думая, исчезла в системном блоке. Тот в свою очередь жалобно хрюкнул, монитор погас, я матюгнулся и пошел на кухню. Что то съел, поразмышлял, почему молния ударила не в холодильник, не в телевизор, а именно в нужную мне вещь, умылся, одел свежую рубашку, новый пиджак, взял зонт и отправился бесцельно ходить по улицам. Бесцельно, потому что пить мне нельзя. Последнее время у меня пальцы от алкоголя скрючивает, и приходят в голову грустные и скучные мысли. А до созерцания урбанистических пейзажей, я ещё не достаточно просветлел. Вот и выходило, что бесцельно. Когда я открыл свой большой чёрный зонт, дабы укрыться от скромного, но нудного дождя, то подумал, что, всё ж, созерцание предполагает некоторую степень бесцельности, и вдруг увидел, что все люди на улице — голые. Без одежды. В смысле, натурально — без ничего. Идут под дождем, как ни в чем не бывало. Дети, женщины, старухи, девушки и мужики. Все — голые. Я автоматически взглянул на свои отутюженные брюки, потеребил верхнюю пуговицу рубашки и дёрнулся к ближайшему дереву, типа спрятаться, скрыться от наваждения. Но этот манёвр не помог… Вот блин, даже в, мимо проезжавшем, личном и городском транспорте все были голые. Я чувствовал, как неприлично краснею под противоестественно будничными взглядами голых прохожих и под звук, неизвестно откуда взявшейся, мелодии Филиппа Гласа в голове. Из оцепенения меня вывел Сёма. Семины чресла были в жёлтых трусах, а на теле трепыхалась белая ветхая футболочка.

— Ужас! — сказал он

— Да, — отозвался я.

— Столько голых тёток это — отвратительно!

— А чего все сегодня голые?

— Да хрен знает! Гойский праздник видать. День города типа. Короче надо наёбаться водки, по этому поводу — тут Сёма неловко сплюнул и попал на белое бедро мимо проходящей полной и рыхлой блондинки, она взвизгнула: «Смотри куда хоркаешь скотина!», сорвала с дерева листок, задев меня огромной мягкой грудью, обтёрла плевок, бросила его в семино багровое лицо и удалилась, маневрируя между луж.

— Знаешь, Сёма, я не пью, — продолжил я тему — и что за повод?

— Какой повод? — прокашлявшись и поддернув трусы, удивился Сёма.

— Ну, ты сказал, что надо водки нажраться, что повод есть. Дак вот, какой повод? То, что праздник гойский, или то, что все голые? И, кстати, ты Сема, когда ж евреем то стал?

— Да какой я еврей, сидел бы что ль в этой периферии! Жрал бы дешёвую водку что ли?! Ладно, давай короче — угощай, повод всегда один — с похмелья я.

Купив у голой миловидной продавщицы водки, мы уселись на скамейку. Сёма стал пить, а я — созерцать тела голых людей под дождем.

— Вот интересно, — сказал Сёма, изрядно опохмелившись, — видишь, народ весь с этими гойскими надувными шарами и пиво пьёт. Вопрос вот в чём — где они деньги хранят? Ладно у тёток у них сумки, а мужики?

— Ты, Сёма, где это слово, «гои», подцепил. Ты ж тоже, вообще то, — гой.

— А ты?

— Да мне — пофиг.

— Мне тоже.

— А вопрос в данный момент вот в чём. Какого хрена, Сёма, они все голые? Может это повсеместно?

— А ты спроси.

— Да неудобно, как-то. Спроси — ты. Ты бухнул, тебе легче. Только вот у кого? Не у женщин же. Вон у мужика спроси.

— Дак, а чё ты в своём Интернете не спросил?

— У меня, Сёма, молния в компьютер попала.

— Хреново. Тогда спрошу, — и Сёма стал оглядываться пьяными глазами по сторонам, морщить лоб и прикладываться к бутылке. Наконец, заручившись моей бескорыстной финансовой поддержкой для «усугубления экзистенциальности в крови», Сема слез со скамейки, остановил двух мужиков, и у одного, с непонятной синей наколкой на красной волосатой груди, несколько развязно, видимо от неординарности ситуации, спросил:

— Эй! Мужик, вот скажи, а что это ты в таком виде? Чево это вообще происходит!?

— Ты на себя посмотри! Синяк!

Сема зашёлся нетрезвым смехом, пошатнулся и ткнул мужика в грудь пальцем:

— Это ещё кто из нас синей то будет!

— Э ты, оборзел! Ты чё пакчами махаешь?! Урод!

— Пакчами!? Это что за анахронизм? А урод вообще то — ты! Посмотри какое у тебя пузище! И на груди у тебя выколото — что? Что ты гой и пидорас! Точно!?

Я печально вздохнул. Встал со скамейки. Отряхнул брюки на заднице. Закрыл зонт — дождь кончился. Одёрнул пиджак и пошел по залитому водой городу. Сзади били Сёму, он матюгался и сопротивлялся, навстречу мне шли голые люди, а я, почему-то задумался о женщине Бродского. Помните, с которой он на гондолах по Венеции плавал? Вот интересно где она сейчас? Почему, она никаких о Бродском воспоминаний не написала?

Они, вообще, интересно, женаты были? И там у неё в Венеции, тоже все сейчас голые, или только у нас?

Дождь снова начался, вдалеке загремело, я открыл зонт и ускорил шаг. Америка

поэма в 2-ух частях

-1-

Сейчас я вам расскажу, что такое Америка и где она находится и, что в ней есть. Соединенные Штаты.

В 1979 мне подарили глобус. Я проснулся утром, а на тумбочке около кровати стоит бронзовая статуэтка Будды и глобус. Мне в тот день исполнилось десять лет.

Я заорал:

— Мама, что за хуйня! Где то, что я просил? Это мне и на хер не надо!

Мать, вытаскивая из волос зеленые бигуди, сунула голову в дверь:

— Хайло затарань, отца разбудишь, выпердыш.

— Хуя себе, базары! Я щас скандал раздую! На работу тебе сообщу, что, вы, блядь, мне всякую хуйню на день рождения дарите! — я вскочил с кровати, схватил глобус и угрожающе им помахал. — И уже не первый год!

Мать ухмыльнулась, вильнула бедром, присела на радиолу, служившую мне столом для уроков, и закурила «Опал».

— Сообщай, недоумок!

— И сообщу! — у меня из глаз брызнули слезы. — Вы, блядь, только и умеете, — Рислинг ваш сраный хуярить и ржать на кухне, как быдло!

Мать скривила ярко красные губы в усмешке, запахнула венгерский изумрудный халат, поежилась, и дунула в меня дымом:

— Имбо, иди ко мне.

— Да пошла ты в жопу! — сказал я и, не выпуская из рук глобуса, приблизился, — чево?

Мать усадила меня на колени и царапнула бордовым ногтем глобус. Глобус закрутился.

— Видишь, это Африка, Австралия… А вот это — Америка, — от нее, как всегда, пахло перепрелым виноградным вином.

— Ну, и что?

Мать задумчиво отвела руку с сигаретой в сторону и пепел с ее «Опала» упал на мой ранец с учебниками.

— Америка, Имбо… Америка!

— Ну?

— Америка.. — мать, взглянула на серый потолок, ее темные длинные ресницы встрепенулись, как набоковские бабочки. За стеной отец что-то громко шепнул во сне, соседка сверху прокашлялась, а хомячки в аквариуме на шкафу перестали прыгать друг на друга и приложили ушки к стеклу. — Слушай, Имбо… Слушай. Когда король Артур почил, его телом распорядилась Фата-Моргана. Она запретила рыцарям Круглого Стола хоронить усопшего, ибо хотела переправить тело Артура в Америку, где были все возможности воскресить и даровать бессмертие великому королю. Фата-Моргана вызвала из Рая четырех Фей, которые, как всем известно, являются наложницами архангела Гавриила. Феи покружили над бездыханным телом Артура и решили, что он слишком тяжел. Представляешь? Они не смогли его поднять! Ибо король Артур раздался в бедрах от преследовавшей его задумчивости о судьбах мира. Ситуация казалась безвыходной, но внезапно двери распахнулись и на пороге опочивальни возник Мерлин. За его спиной стоял сонм демонов… « А вот и я! Моргана!» — воскликнул волшебник.

За стеной чего-то заскрипело, и на пороге возник отец в трусах темно синего цвета. Как обычно по утрам в его левой руке была бутылка Рислинга, а в правой стакан:

— Промочи горло, любимая — сказал отец и наполнил стакан.

Мать сделала два жадных глотка и продолжила:

— Фата-Моргана взмахнула длинным рукавом и ответила: «Разве в этом деле нам могут помочь демоны!?". Ответ Мерлина был короток: «Да!, ебать тебя во все щели!«Во все щели..

Колени матери обмякли, я сполз на пол. Отец схватил мать в охапку и понес на кухню, приговаривая:

— Да, что же за ебтвою мать?! Что ж тебя ноги-то не держат?! Завтра ж прораб нам обоим вставит по полной!

А я сел около глобуса и стал рассматривать Америку. Соединенные Штаты.

Арханегел Гавриил, феи, Мерлин и Фата-Моргана чудесным ореолом витали около моего указательного пальца. И я знал, что безо всяких фей уеду в Америку к королю Артуру на реку Амазонку. Я не знал, что меня там ждет, какие подвиги и свершения, но верил, что они будут прекрасны и величественны.

-2-

В 1981-ом году, мою мать и отца посадили в тюрьму за ограбление сберкассы. Меня сдали в детский дом, где я и приложил все свои усилия, для того чтобы стать достойным человеком Америки.

От учительницы географии я узнал об Америке много различных подробностей. Я узнал, что в Америке, кроме короля Артура живет Джон Леннон, Джимми Мориссон, Стейнбек и Теодор Драйзер. По вечерам они играют на деньги в Лас-Вегасе, а ночью разжигают огромные костры около статуи свободы и прыгают через них.

Еще я узнал, что в Америке есть огромные магазины в которых есть джинсы. И каждый желающий их может примерить.

Когда учительница географии рассказывала об Америке, у нее из левого подбитого мужем глаза текла слеза.

Ее муж работал у нас в детском доме физруком. Это был всем известный садист-педофил. Он бил свою жену и пытался хватать за жопы девятиклассниц. Посадить его не могли, потому что вроде как бы и не за что было… но он нас всех очень напрягал. Однажды он и меня попытался отвести в раздевалку и раздеть. Но я не дался. Я ударил физрука в пах и убежал. Физрук бежал за мной по улицам и кричал:

— Стой! Стой, Имбо!

Я спрятался за водосточной трубой и замер.

Физрук наступал, ресницы мои дрожжали. И вдруг кто-то положил мне на плечо руку.

— Не бойся.

— Вы кто? — не оборачиваясь и тяжело дыша спросил я.

— Я — Америка.

Америка… Америка! Передо мной стоял краснокожий. В правой руке он держал томогавк, а в левой — бутылку виски. Из спутаных иссиня-черных его волос торчали перья дроздов. Все его красное крепкое тело было расписано синими узорами. Из его изумрудного глаза текла огромная слеза предвещавшая дождь.

Физрук приближался, но мне было уже не страшно. Краснокожий метнул томогавк и череп физрука громко хрустнул. Физрук упал. Кровь у него оказалась не красной, как у всех людей. Она была коричневой. И её был очень и очень много. Она лилась рекой по нашему мрачному городу и в ней сверкали утонувшие звезды, небесные светила.

Краснокожий щелкнул пальцами — появилось каноэ. Мы в него запрыгнули и, ловко работая веслами, поплыли в Америку, по коричневой реке, огибая утонувшие звезды. Труба

Давно уже я привык укладываться рано.

Иной раз, едва лишь гасла свеча, глаза

мои закрывались так быстро, что я не

успевал себе сказать: «Я засыпаю».

М. Пруст

Мне показалось, что в комнате слишком много света. Я щелкнул выключателем на стене, люстра погасла. Стало лучше. Остался лишь ночник и монитор — древняя, но качественная модель: Dell 19 дюймов, труба, английская сборка.

Труба…

На самом деле, всю свою жизнь я хотел залезть в какую-нибудь трубу и провести там несколько суток. Хотя бы одни. Одни сутки. Нет-нет, не поймите меня превратно, ясен хрен, не всю жизнь мечтал я об этом, а лишь после девятнадцати.

В девятнадцать я осознал это, это свое сакральное желание.

Был тогда 1988.

Я служил в стройбате. Накануне Нового Года, 31-ого, на вечерней поверке, командир роты, молдаванин по фамилии Мазур, обтрескавшись какой-то хренью, приказал всем прыгать в койки и спать.

Всем!

Красный на рожу, он вертел белесыми глазами и размахивал «макаровым».

— Рота! Слушай приказ! Всем нахер по койкам! Ни какого голубого огонька! Сука! Учтите, уёбыши! Это касается всех! Всех! От старослужащих, до бесов! Всех! Все в койки!

— Зачем, ара, да!? — спросил сержант Ерамишан. — Мы жь, товарищь капитан, уже и стол в клубе сделали. Атэц, мой самолетом хэш прислал, вы же…

— Я! Я! Я! — заорал Мазур, подбежал к Ерамишану и сунул ему в ноздрю дуло «макарова». — Что! Что, сука, не понимаете! Всем в койки!

Было совершенно ясно, что приказ, действительно, касается всех.

Даже каптерщик Давлетов (здоровенный дагестанец-дембель) скрипнув дверью, высунул свою абрековскую морду наружу и слегка пнув меня по сапогу шепотом спросил:

— Э! Имбо, он чё хочет?

— Новый год, Давлет, — грустно ответил я. — Нового года хочет, скотина! Обстрескался опять коксой. Мать его, Давлет, здец, чертзадери, труба!

На территории нашей части было много всяких труб, и Давлетов сказал:

— У ниго будит праздник. Новий год.

Мазур бегал перед строем, махал «Макаровым», кричал, что женщины -: «сучье отродье», что жен нужно держать на цепи, а время шло к двенадцати.

Мы все ждали, что командир роты сам рухнет, но ему не повезло — Давлет вышел из каптерки ударил Мазура по затылку ромашкой, закинул его за плечо и понес на улицу.

Мы подобрали подходящую трубу, сунули в нее тело нашего командира и выложили всю эту хрень на плац.

Потом мы свистнули весь батальон. Никто не отказался подышать свежим морозным новогодним воздухом.

Бесам мы плеснули немножко одеколона «Пингвин» и заставили онанировать, направляя свои разнокалиберные дула на трубу. Ровно в двенадцать миллиарды сперматозоидов кинулись на нее, и весь батальон громогласно воскликнул:

— Ура! С Новым Годом!

Когда появился дежурный по части, я уже и не помню.

Обожравшись спиртным я лежал в сугробе и смотрел на беззвездное равнодушное небо. Лично меня уже не заботило ни что.

13 января 1989 года капитан Мазур получил выговор от комбата, за недостойное офицера поведение, потом кинул свою жену — которая изменяла ему то ли с прапорщиком, то ли со старлеем — сорвал погоны и куда-то уехал. Наверное, в молдаванский монастырь.

Помнится, я его провожал до станции. Мазур был амолчалив, его расширенные зрачки смотрели поверх деревьев, а когда я его усадил в электричку, то вдруг откуда ни возьмись появились какие-то сердобольные старушки и стали угощать моего бывшего командира бутербродами с консервированным лососем. Он жевал, гладил стекло и, улыбаясь смотрел, на удаляющийся перрон, на меня. Я ему, помнится, раза два махнул рукой.

А я… Я прожил после этого практически 17 лет.

Да.

В течении семнадцати лет, когда я видел беззвездное небо, то вспоминал тот безумный Новый год и капитана Мазура в трубе.

В течении 17ти лет у меня часто рвало чердачину, я два раза женился, пытался вникнуть в реальность, вникнуть в то, что такое — деньги, избавиться от алкогольной зависимости, от зависимости пробовать бесконечные наркотики. Но человек слаб. Все зависимости или надо разом прекращать и настраивать свою башку на волну умиротворения и быта, или же просто продолжать. Я балансировал между этими двумя дилеммами, пока вдруг на меня не снизошло.

На самом деле, всю свою жизнь я хотел залезть в какую-нибудь трубу и провести там несколько суток. Хотя бы одни. Одни сутки. Хотя бы одну ночь.

И вот, вместо того, чтобы, помолиться Господу Нашему Иисусу Христу (который спасал меня неоднократно) я вознес молитву Мазуру. Ну, просто, — вспомнил о нем, спросил о его самочувствии и прочая. Мне никто не ответил.

Я щелкнул выключателем на стене, люстра погасла. Стало лучше — похмельный синдром вдруг потихоньку стал снисходить на нет. Остался лишь ночник и монитор — древняя, но качественная модель: Dell 19 дюймов, труба, английская сборка.

Труба…

Я встал. Нашел на антресолях молоток медленно подошел к монитору и тремя ударами разбил его морду.

Разбил его морду, сел в крутящееся кресло и стал ждать.

Из трубы Dell 19 дюймов вышла девочка лет одиннадцати. Одета она была в черное бархатном платье, в черные лакированных туфли. Ее лицо прикрывала прядь темных волос.

Я подумал: «Мазур, на том свете совсем чокнулся посылает мне каких-то японских девочек, чтоб, типа я охренел и испугался. Дурак что ли!?..»

Девочка подошла ко мне, и молча провела по колену.

— У тебя есть какие-нибудь тату на теле? — спросила она.

— Тату? — я хотел от души выматерится, потому что берегу свое тело для жизни вечной и не рисую ничего на нем; но по моему позвоночнику вдруг прошла холодная дрожь, как стая мелких паучков.

— Давай я тебе сделаю тату, паучка, — девочка указала пальцем на мой пах. — На нем.

— На нем?

— На нем, да. Но не бойтесь, это не опасно, — девочка сняла с плеч рюкзачок и деловито стала в нем рыться, приговаривая, — Правда, знаете, есть небольшая проблема, понимаете, вот в эрегированном состоянии тату получится круче. У вас получится? Должно получится, в случае чего я помогу. У меня есть специальная полиграфия и….

Я протянул к ее волосам ладонь, откинул челку назад.

— Алина, Алюшка… Господи…

Передо мной стояла моя дочь. Я давно ее не видел, но знал, что именно и это — она.

Алина схватилась за полы моего халата, кресло скрипнуло…

— Вот у меня и инструменты все с собой — Алина опустилась на пол. — Иглы, тушь… Иглами вручную оно надежнее, чем таким, знаете, аппаратиком. У меня и аппаратик есть. Вы чем хотите?

— Алина, как ты смеешь называть отца на «вы».

И мы замолчали.

Я сходил и заварил чай. Зашел к соседу с Гаврику и попросил каких-нибудь конфет.

— Имбо! Ты совсем озверел! — заорал Гаврик как ошпаренный. — Твою-то мать! Три часа ночи! Ты достал уже! Меня жена сейчас….

— Я знаю, знаю.. Гаврик. Тише-тише.

— Я не понимаю, не понимаю… — Гаврик начал трясти своей рыжей головой, как пони. — Ну, ты же вроде нормальный чувак, нахрина ты столько жрешь? Чем ты опять обдолбался.

— Ко мне дочь приехала.

Гаврик откинул рыжую челку, посмотрел на меня синими глазами и вздохнул:

— Ну, мля, Имбо… абзац, труба.

О вынес несколько конфет «Белочка».

А потом мы пили чай — я и дочка. Алина вроде даже и смеялась, (я могу что-нибудь смешное рассказать, когда чувствую себя в своей тарелке) ну, а потом я очнулся.

Передо мной стоял капитан Мазур в парадной форме времен перестройки. Он сверлили меня истошно-зеленым молдаванским взглядом и грозил пальцем, как неоновая реклама. На носу Мазура застыла слизь.

Я не стал его посылать в жопу, — подошел к комоду, достал носовой платок, кинул его ему, и пошел под горячий душ. Там-то мне и пришла замечательная мысль которую я оформил в афоризм:

— Не всякая труба — шланг, но всякий шланг — труба. Записи Имбо Дауна
сборник

Литвиновой и Мише Агрофенину

Нет, читатель, я никогда-никогда и никогда не буду валяться по вашим мозгам. Ваши мозги мне ни к чему, я просто расскажу все как есть.

Последнее время всю мировую культуру держу на своих плечах — я. Плечи у меня хрупкие и культура, мать ее ети, скоро рухнет. Рухнет она, сука, глобально, серьезно, на осенний мокрый асфальт с девятого этажа \я на девятом этаже живу\. Но на этом не закончится, она на этом не остано \секунду, сейчас затушу сигарету, поссу и продолжу\.

Не остановится! Своей огромной массой она проделает дыру в Земле, вылетит с другой стороны нашей голубой планеты и устремится в космос.

Что же будет с нами? А главное - что будет со мной!?

Я не знаю…

Этими скорбными записями я пытаюсь найти ответ. Три пробела
Молоко и Кровь

Я шастал по квартире, пил вино из огромной квадратной коробки и хотел чего-нибудь сожрать. Сомнамбулической походкой я приближался к холодильнику, смотрел внутрь его, чувствовал живительный холод, но еды не находил… Нет, на самом деле там, внутри было много всяких, блядь, продуктов: замороженное мясо, яйца, пельмени (две пачки), почти живая курица, помидоры, ебать-колтить, помидоры… Не было молока! В холодильнике не было молока.

Я продефилироровал по коридору, попинал ботинок, открыл дверь и позвонился к соседке.

— Здравствуй, это… здравствуй Лена.

— Ага.

Огромные глаза соседки хлопнули ресницами, и я почувствовал, что молока мне здесь точно дадут.

— Ты же дашь мне молока?

— Что?

Кроме талии в женщинах главное глаза. Главное чтобы они всегда были большими и удивленными.

— Молока, говорю, стакан мне надо.

Лена качнула головой, обдав меня запахом шампуня, и я ступил за порог.

Ленин мальчик разбирал велосипед, а ее муж пытался чинить телевизор.

— Дак, что тебе? — спросила Лена, открыла дверцу холодильника, посмотрела внутрь своими огромными глазами и снова несколько раз восхитительно хлопнула ресницами.

— Молока, — сказал я.

— Имбо, ну у нас вроде бы и нету молока, есть йогурт, кефир… Ну вот есть и молоко.

— Кефир? Йогурт… йогурт….

— Что с тобой, Имбо? Ты пьяный, да? Почему ты все время такой — пьяный?

— Лена, я потому что… я не знаю… — я сел на табуретку. — Просто что-то случилось, понимаешь?

— Что, Имбо? Что случилось?

Лена опустилась на пол.

— Да фиг знает…

Мы долго молчали и я смотрел на Ленину грудь высунувшуюся из халата, потом зашел ее муж.

— Чего блядь? Вы чего тут сидите? Вот так вот… Имбо на табуретке а Ленка на полу!? — спросил он.

— Понимаешь, — сказала Лена и протянула большой палец в моем направлении. — Понимаешь, Игорь, вот он… Имбо, он хочет молока. Я бы даже его ему и дала.

— А я! Я вообще хочу разорвать свои вены и пустить кровь в потолок! — сказал Ленин муж и стал мыть руки.

Вода лилась и ее капли прямо из раковины достигали моего лица. Я его отер ладонью и тихо произнес:

— Вены разорвать это не трудно.

— Разве? — воскликнул Игорь

— Ну да, — ответил я. — А, хули? Берешь нормальный ножик и пазгаешь им себя по рукам.

— Ого! — воскликнула Лена и приподнялась с пола. — Это было бы просто — круто!

Игорь утер пот со лба и стал шариться в шкафу.

— Вот он бля!

В лучах солнца, пробившихся на кухню, блеснуло лезвие.

— У! — вскрикнул я и вскочил с табуретки.

— Вот тебе и «у» — грустно сказал Игорь вытянул руку и провел по ней лезвием. Вздувшиеся вены лопнули. Брызнула кровь. Лена захлопала в ладоши и засмеялась. Я открыл холодильник взял пакет молока наполнил им стакан и схватил Игоря за кровоточащую руку.

Лена продолжала смеяться, а Игорь охал.

В моем стакане кровь смешалась с молоком. Получился красивый розовый напиток….

И вот… В моей квартире давно уже нет холодильника, нет Лены, с ее грудью выскакивающей из халата, нет Игоря, нет их ребенка… блядь! нет ничего — пусто. Пустота, шуньята…. И что бы мне ни принесли — оно сразу исчезает.

Но этот стакан до сих пор стоит на подоконнике. Я боюсь… и никогда не выпью из него ни глотка. Опустошение

Голодный и голый сидел я на кухне и пил иностранное вино. Луны в окне я не видел, как впрочем, и солнца. Я вообще давно не видел никаких светил.

На хуй их.

В открытую форточку дул ветер и играл черными точками в моих глазах. Это мне очень мешало писать статью про художественную галерею. Клавиши с буквами превращались в кашу, и в окне «Верда» вместо статьи появлялось следующее: «Седьмые сутки Николай рыл котлован. Негнущимися пальцами хватал он желтую глину и кидал ее в небо».

Я прекрасно понимал, что если я продолжу в том же духе, то никаких денег за статью не получу и, вполне вероятно, что потрескавшийся потолок кухни непременно ебнется вниз и придавит мой организм со всеми его нуждами и чаяниями. Но Николай продолжал рыть котлован. Ему было безразлично, что станет со мной. Он стонал, переходя на вой, сбивал костяшки в кровь, буравил коричневую глину немигающими глазами и прочее, в том же духе. Мне ничего не оставалось, как разыскать штаны, натянуть мятую футболку с нарисованным на ней то ли фетишем, то ли буквой неизвестного алфавита и пиздовать к Николаю.

Вино я взял с собой и захлопнул дверь.

Мои босые ноги прошлепали по ступенькам и я оказался на улице. Там никого не было. Никого и ничего. Только кошки выскакивали откуда-то и верещали при моем появлении. Где искать котлован с Николаем, — когда кругом, кроме кошек и пустого пространства, вообще ничего нет, — я понятия не имел; поэтому пришлось вглядываться в даль и прикладываться к бутылке.

Вино медленно текло вниз и проникало в кровь.

Из дымки, из-за угла вдруг появился бульдозер. Я сразу перестал вслушиваться в свой организм и подумал, что неплохо бы, чтобы за рулем бульдозера сидела симпатичная девушка, знающая, что такое обратная, прямая перспектива, композиция и прочая. Мы бы с ней мило поболтали про это все. Но за рулем сидел мужик. Он спросил:

— Что, бля?

Я запрыгнул в кабину и ответил:

— Будешь? У меня — вино.

Бульдозерист неопределенно мотнул головой, дернул себя за тонкий испанский ус и вцепился в руль. Раздался громкий скрежет ковша об асфальт. Машина тронулась. Мы проехали метров пятьдесят в полном молчании.

Под лобовым стеклом я заметил графический портрет Данте Алигьери работы Доре.

— Данте любите?

— Люблю, бля, люблю, Данте, ебать его в сраку, — ответил бульдозерист, протянул к бардачку волосатую руку достал оттуда папиросу и сунул ее себе в рот.

Я глотнул вина:

— Земную жизнь пройдя до середины я очутился в сумрачном лесу. Да?

— Да, бля, пройдя, — бульдозерист хохотнул, — Ты, бля, чувак, ты. Тебя куда везти? Ты хоть понял?

— Котлован же тут роют. Да? Ты ж туда едешь? Мне нужно поговорить там.

— Хуйли, бля, говорить? Не наговорился что ли еще?

— В смысле?

— В смысле — еще и вообще.

— Ну….

— Хуй гну! Не наговорился?

Бульдозер подпрыгнул на колдоёбине, в животе у меня булькнуло, и я подумал: «Ебтать, вообще, я говорить не люблю. Я люблю писать. Но писать в то же время это все равно, что говорить. Ну, хорошо, если даже тебя не читает никто, если ты пишешь хуево, то все равно же это — «говорить». Превносить свою долю слов в Логос. Может ли надоесть говорение, проговаривание слов? Хуй знает… Как оно может надоесть? Ведь жизнь человеков состоит из общения. Из общения с живыми существами, с различными вещами материальными, не очень материальным и уж, на хуй, совсем с нематериальными. А значит из познания их. А познание, развитие и есть суть человечья. Выходит, что «говорение» как таковое, живому существу надоесть не может и вопрос, по сути, абсурден»

— Вопрос, по сути, абсурден.

— Ты, бля, не наебнись из дверцы, — сказал бульдозерист и дохнул вонючим дымом в мою сторону.

Меня как-то немного дернуло, но я промолчал.

Впереди появился котлован.

Да-да. Я сразу понял что это — он. Огромный котлован. Дырой в земле он пытался проглотить беззвездное небо.

— Что, бля? — спросил бульдозерист.

— Что, что, — ответил я и отер губы, — Что?

— Вылазь.

Бульдозер остановился на самом краю котлована и стал размеренно урчать.

Мне сделалось немного не по себе. Мне стало страшно.

— Хуйня, — сказал бульдозерист, протянул свою худую волосатую руку к дверце, щелкнул ручкой и открыл дверцу. — Давай ебай. Не бойся.

Меня как-то словно вывалило из кабины. Я подполз к краю котлована упер руки в черную; безумно черную и жирную землю. Бутылка вина хлюпнула горлышком и несколько розово-красных капель улетели вниз.

— Скажи, на хуя, ну, блядь, ну на хуя, нахуя ты копаешь этот котлован? — тихо и жалобно крикнул я вниз.

Мой голос шлепнулся пару раз о черные стены и пропал.

Никакого Николая в котловане не было.

Там, вроде как, никого вообще не было, лишь что-то очень тихо и нежно как-бы шевелился на дне.

Я спустил правую ногу и полез вниз.

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнца и светила.

Оказалось, что на дне котлована сидит какая-то, совершенно непонятная голая телка. Очень красивая. Да… Но мне нужен был Николай.

Я обессилено опустился на землю и спросил:

— Тебя, наверное, Наташа зовут?

Ее оранжевые волосы колыхнулись волной, словно вздохнув о чем-то утраченном.

— Да — Наташа. А, Николай, он — ушел — она поправила яркие рубиновые шарики скрепленные черной нитью на шее.

— Ушел? Какого хера он ушел?

— Я не знаю, куда — тут она коснулась пальцем кончика тонкого облупившегося от солнца носа, а я встал, походил кругами около этого чудного создания… В смысле — вокруг этой девушки, а не вокруг ее носа… Потом сел рядом. Потом… Потом я захотел закурить, но сигарет не было. Я посмотрел вверх, но, блядь-сука, неба не было видно — только острые, бьющие по зрачкам соски. Ясно, что мне стало немного не по себе, в смысле — хуево. Я вдруг бросился, схватил девушку и это… как говориться, познал ее, нетерпеливо, скользя по черной жирной земле куда-то вниз. В какой-то момент мне казалось, что я доберусь до полного хуй знает чего, но все случилось раньше — я вдруг очнулся, вылез наружу и очутился около опустошенной бутылки красного вина и помотал башкой. Встал с табуретки. Прошел в ванну. Поссал в раковину потом умылся…

Не то что мне было как-то плохо, или что там еще со всякими оттенками. Знаете, бля, мне было конкретно охуенно, просто охуено, охуенно хорошо.

Я сварил кофе, позвонил редактору и сказал, чтобы он запихал себе в жопу эту ненаписаную статью про галерею.

— Где, блядь, эта она — твоя галерея, где?! — кричал я.

— Ты же был в ней вчера, — кричал редактор.

— Иди ты в жопу, Коля!

— Ты! Ты! Сам ты иди в жопу! Сколько ты мне материалов уже запорол!

— Да заебись ты до усрачки! Вспомнил, бля! А сколько….

— Ну что? Что?! Что сколько?!

……

Так мы продолжали кричать, щелкать ебальниками о края кофейных кружек; а солнце вставало в наших окнах. Я не знаю как в Колино, а в мое — оно просто врывалось.

Да, бля! Я понимал! Я знал…

Я знал: сегодня, к восходу солнца я не просто причастен — это мною сделано.

Стоя у зеркала, продолжая посылать Николая в жопу, на хуй, и просто обзывать дебилом я видел солнечные блики на стенах, в зеркале, на потолке; и, бля, в груди моей трепетало что-то вроде даже похожее на любовь. Что-то теплое и щемящее…

Потом я вышел на улицу. Солнце как-то по-особенному ласково было со мной. Оно словно указывало мне дорогу и, наверное, именно поэтому, ослепленный светом я споткнулся и ебнулся на проезжей, ну в смысле, на самой-самой проезжей части… там где очень много машин. В спине моей что-то вдруг хрустнуло, и я снова увидел до безумья черную землю. Как я плюнул в человека

Я хуярил по улице и решил зайти в супермаркет. Ничего мне там покупать было не надо, просто, бля, взгрустнулось. Потому что, ведь — как? Куда у нас, в наше время еще заходить? В кино что ли? В кино показывают привычную байду: по экрану ходят бляди и торгуют еблом. Это и в телевизоре тоже можно увидеть тем более, если у вас оно кабельное. Вы в курсе, по нему показывают сорок или больше каналов? Ясная хуйня — в курсе… У меня тоже есть кабельное телевиденье. Вот как оно появилось: я проснулся утром, протер свою красную, похмельную рожу мокрым полотенцем и высунул ее в окно — посмотрел на новостройку. Что-то непривычное было в пейзаже — на его фоне болтался провод. Это и был — кабель. Я, бля, сразу, это понял, интуитивно. Понял, бля, что с какого-то хера, вот так вот внезапно и вдруг мне типа несказанно повезло. Размышлять о причинах и следствиях появления провода я не стал — просто пихнул его в телевизор и сорок или больше каналов стали показывать. Разев рот, глотая спиртное я эти каналы смотрел недели две, но потом мне это занятие чисто по-человечески остоебало. Рот я закрыл, надел носки, ботинки и попиздовал на улицу. Да, я употребляю много алкоголя, и поэтому на свежем воздухе иногда передо мной появляются видения. К этому я уже привык до такой степени, что когда их нет, мне даже как-то становится беспокойно. В тот день, о котором собственно я и веду речь, никаких, сука, видений не было. Полная хуета: со всех сторон бодро шагали, ехали в машинах, разнообразной ценовой категории, люди. Я прекрасно понимал, что им уже похуй любые душевные движения. Им похуй, что рядом с ними вот так вот просто шагает визионер, то есть — я. Им поебать, что я имею астральную связь с невидимым и могу долго и качественно бредить в парке, на скамейке, под березой. Сидя в машине, руля руль человек далек от того, что, по сути, он — беззащитное существо созданное Богом, или даже вообще продукция моего больного мозга. Ему похуй… Он рулит, едет и говорит в мобильный телефон. Иногда, бля, используя, сука, блядь в пизду, еще и блютус! Ебать его в сраку. Блютус… Мысль о блютусе довела меня до легкой степени раздражения — я глотнул водки выскочил на дорогу и остановил машину. Держась за руль, в ней сидела очень трезвая женщина и блестела очками в стальной оправе. — Ну, что, ебта-ть? — спросил я и хлебнул водяры из горла. — Что — «что»? — переспросила женщина и попыталась дернуть рычаг, торчащий из пола. — Хуй знает что… — ответил я. — Я говорю… Мне было и самому непонятно, что я молол, что хотел сказать… Видимо подсознательно я пытался отыскать видения в транспортных средствах. Как-то так подумал, что они в них — ведь, если видений нет на улице, значит они в машинах. Такая хуйня… Но их не было, не было видений. Одна лишь краснеющая от злости женщина, с рукой тянувшейся к блютусу, по которому вызывают на, таких как я, — милицию.

Протяжно вздохнув я отстранился и пошел хуярить дальше. Если бы я где-то остался, то передо мной вряд ли бы появился супермаркет… Это если бы я где-то сидел. Молча. Допустим на кладбище. Но я пошел, и поэтому передо мной она, сука-сука! возник. Ведь, блядь-ебаный по голове! куда бы ты ни шел, куда бы ни стремился, будь ты хоть самим пророком Иеремеей перед тобой появляется он. Он, бля, — супермаркет. Даже наверное и в пустыне… Я тряхнул головой. На моих седеющих волосах слабо блеснул луч солнца. Я потрогал свой воспаленный лоб, сделал несколько шагов и оказался у стеклянных, самораздвигающихся — ебать их во все щели — дверей. Я мог бы и на них плюнуть, но подумал, что этого будет мало. Я спросил у охранника: — Где у вас директор? — Что? В смысле кто? — В смысле…. — скрипнув зубами пробормотал я и бросил взгляд на белый мраморный блестящий пол. — Никакого смысла. Просто хочу поговорить с вашим директором. — Может со старшим менеджером? — переспросил охранник. На его месте я бы без разговоров и сразу выебнул бы такого как я из этого святого места, но религия супермаркета, видимо бля, запрещает сие, ибо для нее потребитель важней условностей. — Давай старшего менеджера, — сказал я и когда охранник достал мобильный (ясный хуй, со встроенным блютусом) мне удалось выпить. Появился менеджера. Он медленно шел по белому мраморному полу и хотел, наверное, меня осчастливить каким-нибудь продуктом или услугой. В его редких кудрявых волосах путались визуализрованные мной незабудки. Вокруг его жирного чела летали желтые сытые мотыльки. — Здравствуйте! — сказал старший менджер. У меня свело пальцы на левой руке я ею тряхнул и на белый блестящий пол брызнула кровь. — Здравствуйте, — сказал я.

Когда уборщица с огромным паукообразным аппаратом стала смывать мою кровь, я плюнул старшему менеджеру в лицо и после этого меня увели.

Я уже все знал, я не сопротивлялся.

Перед лицом Луны,

Бессильны мы…

позитив

Крещенский проснулся ебальником кверху и понял, что его вчера кто-то пиздил. Всю свою жизнь он искал позитива. Он думал, что все должно быть заебато… А тут его вдруг внезапно отпизидили по полной программе.

Пиздили зверски, без шуток…. Зверски.

Правая рука Крещенского, окровавленным удавом лежала на подушке и дергалась. Крещенский подволок ее к распухшим губам и зачем-то поцеловал. Боль, кружа около всего тела, сказала пару загадочных фраз и схватила Крещенского за сердце. Оно стало бешено колотиться и кровоточить фиолетовой кровью. Крещенский двинул ногой, попытался подняться, но не смог; открыл рот и стал тихонько стонать.

Через какое-то время к Крещенскому подошла жена.

Она принялась прикладывать к его телу мокрые полотенца, дышать в его ноздри нашатырем и плакать.

— Где я? — спрашивал Крещенский, не находил ответа и нырял в пульсирующую боль.

Когда все это кончилось, Крещенский встал, побрился и пошел искать своих обидчиков.

Улицу заливало желтое солнце. Оно жарило тело Крещенского и ласкало его раны.

Крещенский чувствовал прилив бодрости и злости. Он купил сигареты в ларьке и вдруг почувствовал, что тело его растет и превращается в огромную движущуюся глыбу.

— Вот он я! — воскликнул Крещенский и пошел по городу.

Он наступал на автомобили огромными темными ботинками и автомобили хрустели под подошвами, как майские жуки. Милиционеры прыгали по штанинам Крещенского, пытались что-то сделать, стреляли, но Крещенский сбрасывал их щелчками своих огромных пальцев и смеялся, разгоняя хохотом голубые облака на небе.

— Я есть! — кричал Крещенский.

Приехали омоновцы. Они жарили Крещенского из огнеметов, и от этого ему становилось лучше и смешнее.

Громко и весело сплевывал Крещенский через два зуба и поднимал, как Моисей, обе руки вверх.

— Боже! Боже! — кричал он, — О, Боже! Зачем так все прекрасно?! Зачем я тебе, Боже?

Споткнувшись, о башенный кран, Крещенский пошатнулся, рухнул…

Его огромное тело накрыло город, порвав электрические провода.

— Позитив! — воскликнул Крещенский и слегка пошевелился.

Воздух наполнился разреженным электричеством и засверкал. Красно-коричневая радуга появилась на небе, потом слилась на Крещенского и испачкал его белую рубашку….

Александр Лезвиев, мой сосед и друг
Глупость Александра Лезвиева

С каждым днем Александр неудержимо глупел. Он пил, принимал у себя в доме каких-то совершенно мрачных олигофреников с улицы, курил с ними, нюхал клей, запирал в шкафу каких-то девок, и глупел, глупел… Уже и на соматическом уровне, Александр чувствовал, как его извилины в седеющей голове распрямляются. Распрямляются, становятся ровными, прямыми, аки рельсы, по которым можно ехать в дрезине, любуясь облаками, елками-березами и безграничной русской равниной. Как, бля, в «Сталкере» Тарковского.

Просыпаясь утром, Александр бросал на свое глупеющее плечо красную рубаху, смотрел на свою щетинистую \разумеется тоже глупеющую\ щеку и посмеивался. Кошка Игнат путалась в ногах и ухмылялась в свои длинные пушистые усы. Всем было смешно, потому что глупость веселит и расслабляет.

Александр опохмелялся, нюхал свои пальцы, пахнущие анашой, клеем, беспорядочным сексом и прочей хренью; после чего он пинал кошку Игната и начинал пританцовывать перед зеркалом. Он понимал, что поведение его предельно глупо, и его это радовало.

Его это радовало, но ни коим образом не радовало его соседей. В особенности бабушку с седьмого этажа по имени Тина, а по фамилии Канделаки.

В одно из утр она позвонилась в квартиру к Александру Лезвиеву. Александр прекратил танец, подошел к двери и крикнул:

— Боря? Это ты?

— Какой нахуй Боря!?

— Как это какой? Боря Моисеев. Мой ссо.. Сосед с верхнего этажа.

— Нет, это не Боря Моисеев!

— Ага… — Александр задумался, -… Боря, наверное, ушел к Звереву?

— Хватит ебать мне мозги! Открывай дверь! Александр взялся за черный пластмассовый кругляшок замка, повернул его, открыл дверь и высунул голову.

— Што?

— Что, блятть, што?! — закричала Тина Канделаки и замахнулась на Александра клюшкой, — как не стыдно! Ты чем тут занимаешься?!!

— Чем? — Александру стало немножко боязно.

Да и кошка Игнат вдруг встревожено замяукала.

— Из твоей квартиры постоянно раздаются очень неприятные звуки! Побойся Бога, дай спокойно жить!

Александр Лезвиев схватился за подбородок и прошептал:

— Чего-то я ничего совсем не понял. Вы что от меня хотите? Вы вообще- кто?

— Я, мать-перемать, бабушка с нижнего этажа мое имя — Тина, а фамилия Канделаки! И я! — Тина ударила клюшкой по полу. — Я хочу покою!

— Покоя?

Тина глубоко вздохнула и сверкая золотым зубом ответила:

— Спокойствия, я хочу..

Кошка Игнат жалобно заскулила.

Александр почесал затылок, сделала пару па и сказал:

— Хуйня проблема, Тина. Я вам дам спокойствия. Мне это легко сделать.

Тина склонила голову и заинтересованно спросила:

— А как?

— Да вы заходите, заходите в мой дом.

Постукивая клюшкой Тина Канделаки приняла предложение Александра Лезвиева, — зашла в его квартиру, осуждающе посмотрела на грязный потолок, на немытый пол, на грязную посуду, на одежду разбросанную по углам, схватилась за голову и устало опустилась на пол.

— Что с вами, Тина! — закричал Александр. — Вы же только что были полны энергии.

— Какой на хуй энергии? — вздохнула Тина. — Я старая бабушка. У меня сын сидит в тюрьме. А ты меня беспокоишь какими-то непонятными звуками.

— Какими звуками? Это не звуки, Тина. Это моя новая акустическая система. Я на ней слушаю «секс пистолз». Такой старинный ансамбль. Вы с пола-то поднимайтесь, поднимайтесь.

— Хорошо, поднимусь я с пола, — крякнув, сказала Тина.

Опираясь на клюшку она поднялась и строго посмотрела на Алекснадра,

— Ну что же, милок, пойдем. Послушаем твой «секс пистолз».

Кошка Игнат удовлетворенно уркнула, а Александр, пританцовывая, побежал выполнять просьбу Тины Канделаки.

Когда из акустической системы раздались первые аккорды, Тина Канделаки открыла шкаф и громко матюгаясь, клюшкой погнала молоденькую девушку по лестнице.

God save the queen

Вниз. Вниз. И вниз.

The fascist regime

They made you a moron

Potential H-bomb

God save the queen

She aint no human being

There is no future

In England's dreaming

Don't be told what you want

Don't be told what you need

There's no future no future

No future for you

God save the queen

We mean it man

We love our queen

God saves………………………………………………………………………………………………………………………………….................................. …………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… …………………………………………………………………………………………………………. Телевизор Александра Лезвиева

Александр очнулся на полу. Закрытый простыней, он долго смотрел на трещину в потолке. Ни одной из шести своих конечностей он двинуть не мог, потому что вчера наёбался водки и эти самые конечности очень перенапряг… Перенапряг плясками и совокуплением хрен знает с кем… или с чем…

Кошка Игнат жалеючи Алекасндра прыгнул к его ногам и стал мурлыкать.

— Ух-ху-хухух, — разомкнув сухие губы вымолвил Александр.

Кошка Игнат очень хотел жрать, поэтому-то мурлыкал и ластился к хозяину.

Александр это понимал, но еды в доме не было. Был только телевизор. Его черный экран равнодушно смотрел на Александра.

Внезапно раздался резкий звонок в дверь. Александр дернулся. Игнат спрыгнул и убежал.

В окружении дрозофилок и темно-синих пятнышек, находившихся в броуновском движении Александр подполз к двери.

Левой рукой держась за косяк, — правой Александр дотянулся до замка.

Снаружи никого не было. Лишь сквозняк играл с листком бумаги тусуя его от потолка до пола. Собрав остатки сил Александр дернулся и поймал его.

На листке, мелким шрифтом была напечатана программа передач для телевизора.

—Ух-ху-хухух… — сказал Александр взял листок в зубы и пополз обратно, в свою квартиру.

12:10

Живой мир. (Прогулки с чудовищами)

13:20

Их разыскивает милиция

14:00

Футбол. Чемпионат России. (ЦСКА — «Москва»)

16:00

Воскресный «Ералаш»

16:20

КВН-2007. (Премьер-лига)

18:00

Вечерние новости

Россия

03:35

05:30

Канал «Евроньюс» на русском языке08:10

Местное время. Вести-Москва

08:20

Долгая дорога в дюнах

11:00

Вести

11:10

Домашний

01:55

Молодые и дерзкие

06:30

Рита

07:00

Домашние сказки

Модная прививка

11:30

Двое

12:30

14:30

Хорошие песни

16:30

Дети Ванюхина. (1-я и 2-я серии)

Смешарики

08:30

Приключения полевого мышонка

09:00

Улица Сезам

09:30

Флиппер и Лопака

10:00

Хорошие песни

12:00

Кадетство

13:00

Здравствуйте, я ваша няня!

02:30

Волейбол. (Гран-при. Женщины. Россия — США. Прямая трансляция из Хабаровска)

04:50

Регби. (Кубок мира-1995. Финал. ЮАР — Новая Зеландия)

07:00

Вести — спорт

07:10

Летняя Универсиада. (Прямая трансляция из Таиланда)

09:00

Вести — спорт

09:45

Гребля на байдарках и каноэ. (Чемпионат мира. Финалы. Трансляция из Германии)

11:25

Волейбол. (Гран-при. Женщины. Россия — Куба. Прямая трансляция из Хабаровска)

13:15

Вести — спорт

13:20

Сборная России. (Максим Чудов)

13:55

Летняя Универсиада. (Прямая трансляция из Таиланда)

14:40

Футбол. (Суперкубок Испании. «Севилья» — «Реал» (Мадрид))

16:45

Вести — спорт

16:55

Летний биатлон. (Гонка в городе. Трансляция из Германии)

Александр Лезвиев дополз до телевизора и схватился за его черную лакированную ножку. Провел по ней ладонью сверху вниз.

— Ух-ху-хухух,

Кошка Игнат издал жадное и призывное урчание.

Александр Лезвиев собрался с силами, утер испарину со лба, поднялся на ноги, мотнул головой, зжал зубы (чуть не прикусив язык) зажмурился, резко повернул телевизор к себе задом, вцепился в его заднюю ребристую панель и дернул…

Сизая печень, пульсирующее сердце, фиолетовый желудок, серые куски мозгов, и несколько сахарных костей упали на пол. Кошка Игнат бросился на все это изобилие и вожделенно заурчал.

— Ух-ху-хухух, — сказал Александр Лезвиев. — Пиздец! Борщ! Реальное мясо! Надо пожарить.

Он отобрал у Игната кусок печени, и пошел на кухню разогревать большую чугунную сковороду. Александр Лезвиев и Роберт Фрипп

Александр Лезвиев купил немного еды, вина, зашел в свой подъезд и залез в лифт. В лифте пахло мятой и серой. Александр Лезвиев нажал на кнопку нужного этажа. Лифт заурчал, стал подниматься и вдруг остановился.

— Хуйня… что за хуйня! Долбоебы! — озлобленно воскликнул Александр, но в ответ услышал лишь сдавленную тишину.

Было воскресение и все соседи, лифтеры и прочие отсутствовали: кто на даче, кто на огороде.

Свет в лифте погас. Александр Лезвиев откупорил вино и сел на пол.

Прошло часа два-три. Но ничего не менялось. Лишь вино перетекало в желудок Александра, а запах мяты и серы усиливался.

Когда все было допито, съедено и выкурено Александр Лезвиев, вдруг почувствовал, что в лифте находится кто-то еще.

— Ты кто? — спросил Александр.

— Я Роберт Фрипп.

— Что? Кто?

— Я Роберт Фрипп вот моя дискография:

Exposure — 1979

God Save The Queen / Under Heavy Manners — 1980

Let The Power Fall: An Album Of Frippertronics — 1981

Network — 1985

1999 Soundscapes: Live In Argentina — 1994

Intergalactic Boogie Express: Live In Europe… — 1995

Radiophonics: 1995 Soundscapes, Vol. 1 — 1995

A Blessing Of Tears: 1995 Soundscapes, Vol. 2 — 1995

That Which Passes: 1995 Soundscapes, Vol. 3 — 1996

November Suite: 1996 Soundscapes — Live At Green Park Station — 1997

Pie Jesu — 1997

The Gates Of Paradise — 1998

Lightness: For The Marble Palace — 1998

Love Cannot Bear (Soundscapes — Live In The USA) — 2005

At The End Of Time — 2007

За дверями лифта раздались возбужденные голоса… двери открылись.

В ослепляющем свете, возникли: начальник Жэка, соседи, старухи, соседские дети, девочки и мальчики… они подняли Александра Лезвиева на руки и понесли его.

Начальник Жэка нашарил ключ в кармане Александра и открыл дверь его квартиры.

Кошка Игнат радостно замурлыкала и выскочила навстречу толпе.

Александра положили на кровать.

Закрыли простыней.

— Тебе что-то еще нужно, Александр? — заботливо спросил начальник Жэка.

— Мне? Мне? — разомкнув воспаленные глаза, прошептал Александр Лезвиев. — Мне ничего не нужно. Где Роберт Фрипп?

Начальник Жэка, поправил очки в стальной оправе, кашлянул, властно махнул рукой и все присутствовавшие — исчезли.

— Роберт Фрипп, это — я.

Комната озарилась зеленым светом, запахло серой и мятой.

Одиночество Александра Лезвиева

Александр сидел на кухне, глядел в телевизор и плакал.

Александр плакал от одиночества. Он хотел увидеть в телевизоре себя, но его там не показывали. Александр нервно вставал с табуретки отпинывал ластяющуюся к нему кошку по имени Игнат и поскуливал…

Александр уже даже и не знал, чего такое сделать… такое, бля, чтоб от одиночества избавиться, он уже хотел покуситься на свою жизнь, но тут вдруг к нему подлетел Ангел.

— Здравствуй, Сашенька, — пропел он.

Александр встрепенулся и ответил:

— Ебать и резать! Ты — кто?!

— Я — Божественный Ангел. С небес мы увидели твое благородное одиночество и решили послать меня, чтобы я его сгладил.

— Чтобы что иты сделал?

— Чтобы сгладил, Сашенька.

Александр Лезвиев встал с табуретки помотал головой. Попил воды из-под крана и продолжил беседу:

— Ангел… Да?

Ангел не исчезал.

Его крылья трепетали под желтой люстрой.

Он пару раз, утвердительно качнул своей кудрявенькой головой.

— Ну, хорошо…. — Александр Лезвиев сел на табуретку, закинул ногу за ногу и закурил. — А можешь ли ты превратиться в женщину, с большими титьками.

— В молодую женщину, или в старую? — спросил Ангел и нежно прикоснулся к слипшимся волосам Александра.

— Блятть! Ну нихуя ж себе! — воскликнул Александр. — Ясный же хрен, что в молодую! Со здоровыми…

— Я понял, понял… — прошептал Ангел и прикоснулся к губам Александра. — Со здоровенными титьками.

— Да, мать твою! Да! С огромными…

— Хорошо, Сашенька.

Пепел с сигареты упал Александру Лезвиеву на колено, он попытался его стряхнуть, но у него ничего не получилось — рука Александра стала вдруг прозрачной. Все его тело стало невесомым. В клубах сигаретного дыма оно приподнялось над кухонным столом и полетело к потолку. Кошка Игнат дико завизжала, а перед глазами Александра летали две огромные титьки.

Александр прикасался к ним, и одиночество вроде как исчезало.

Кошка Игнат прыгнула на стол, лизнула Александра в щеку, потом свернулась калачиком около сахарницы и замурлыкала. В окно било солнце и огромные мухи радовались его лучам. Заключение

Сейчас я сижу в ванне и дрожу. Подрагиваю. От воды , от холода, от выпитого, вынюханного, вмазанного и кинутого чисто так - на кишку… слушаю Ал Ди Меолу и страдаю от нехватки любви, которая мне представляется неким абстрактным, но очень нужным понятием. Я щелкаю зубами пытаясь его схватить, но лишь прикусываю себе язык… И я думаю так: "Каждому существу предопределено нечто. Например, мне, предопределено похоронить своего соседа и друга, сидеть в ванне с полутеплой водой, смотреть на свое субтильное, но сильноетело, дрожать и держать на хрупких плечах своих мировую культуру. Бля! Бог! Боги! Где справедливость?! Где любовь, обещанная каждому существу?! Справедливость!"

Справедливость это всего лишь карта из старших арканов Таро с римской цифрой на жопе. Часы

Сегодня мне приснились часы. Их широкий и мягкий ремешок ласково обнимал запястье правой руки. Часы громко и размеренно тикали. Их позолоченный циферблат светился зеленым потусторонним светом, а от стрелок исходило голубоватое сияние.

Короче, я охуел, вскочил с постели, опохмелился остатками вина и стал думать.

Сигарета обжигала пальцы, но понять, отчего и зачем мне приснились часы я не смог, оделся и попиздовал на улицу.

Хули, нужно было купить еще вина.

Когда двери лифта с противным скрежетом раскрылись, передо мной предстал Валера.

— Я к тебе, — сказал он.

— Что?

— А вот что.

Валера, путаясь в ручках целлофанового пакета, достал трехтомник Фицджеральда — прекрасное совдеповское издание красного цвета.

— Стоха.

Я схватил себя за щеку и второй раз за утро задумался. Ведь вот, бля, как обстояло дело… Если я куплю Фицджеральда, то у меня не хватит денег на вино, но если я его не куплю, то тоже — хуево.. Валера скинет это замечательное издание куда-нибудь в даун и у меня его не будет.

— Слушай, Валера, давай так. Ты этого Фицджеральда…

— Не еби мозги, Имбо, — нахмурился Валера и пошатнулся. — Ты знаешь кто такой Фиц… бля…

— «Великий Гэтсби». Знаю, — сказал я.

— Великий! Великий! — заорал Валера, сильно качнулся, рефлекторно вытянул руку и на его запястье я увидел те самые часы.

Из сна.

— О!

Валера поймал мой взгляд и, прислонившись к стене, вытянул руку с часами.

— Нравятся?

— За стоху — беру, — не задумываясь, сказал я.

— Хуя себе — за стоху — Валера дернул головой, размял шею и в его глазах появилась осмысленность. — Ты знаешь, что это?

Часы светились тем самым светом.

Потусторонним, бля…

Валера приблизился ко мне и быстрым шепотом заговорил:

— Знаешь, часовую мастерскую на углу Гоголя и Грина. В ней я вчера убил часовщика. Денег в кассе было с гулькин хуй. Да еще, блядь, часы были беспонтовые в столе. Но вот и эти были.

Валера потряс перед моими глазами часами и с хрипом в голосе крикнул:

— Видишь? Видишь?!

Его вдруг стала бить недетская дрожь.

— Э, бля, Валера! — воскликнул я и испуганно отстранился. — Как ты его убил? На хуя? Зачем?

— Как? — Валера неестественно изогнулся. Его черный рот открылся и оттуда вперемежку со словами вырвались клочки пены. — Имбо! Крысы, мать твою!

Валеру всего скорчило. С диким воплем он рухнул на пол, и задергался. Три красных тома Фицджеральда разлетелись по сторонам.

Щелкать ебальником я не стал, немножко повозился с ремешком и, утирая брызгавшую на меня из Валериного рта пену, снял часы, сунул их в карман и взъебнул из подъезда.

***

Меня слеганца поябывало. Я сунул руки в карманы и, пряча глаза от людей, похуярил в магазин за красным. Продавщица вроде на меня подозрительно не смотрела; поэтому, не особо фрустрируя, я взял бутылку, в ближайших кустах наебнул ее треть и стал думать…

Ни хуя думать у меня не получалось.

Я выпил все, что было, и ноги сами понесли меня на угол Грина и Гоголя.

Шаг мой был размерен и уверен, в такт тикающим в кармане часам.

С каких-то хуев в моей башке вдруг раздалась Pastorale in F major Баха… предпоследняя часть, или как там их называют. Я растрогался и чуть не уебался в столб.

— Ах, боже-ж ты мой! — воскликнул я и вскинул руки по-моисеевски. — Где же этот часовщик, бля!?

Передо мной предстала милая девушка с детской коляской, указала пальцем на мое сердце, потом приподняла руку повыше и я увидел вывеску: «Часовая мастерская».

Дверь этой самой мастерской находилась прямо передо мной — стоило сделать три шага, бля…

— Какой у вас хороший ребенок, — пробормотал я, смущенно дергая себя за нос. — Спасибо вам.

Я всегда тереблю нос, когда мне что-то очень нравится.

— Да, вы же его и не видели, — засмеялась девушка, исчезая в людской толпе.

— Я… Я, бля!

Хуйли — да. Не видел.

Я сделал три шага и плечом ебнул по двери часовой мастерской.

Она распахнулась.

Брякнул колокольчик.

Я повертел башкой и в сумраке увидел сухонького старичка, со специальной увеличительной пиздюлиной в левом глазу.

— Здравствуйте, — сказал старичок. — Чем могу помочь?

— Здравствуйте, часовщик, — выговорил я, подошел к его столу, достал из кармана часы, и мастерская озарилась потусторонним светом.

— Ой! — воскликнул часовщик, взъерошил седые клочки волос, а пиздюлина из его глаза выпала. — Какая, какая прекрасная вещь!

— Да, — ответил я. — Прекрасная.

— Вы садитесь садитесь! — взволнованно крикнул часовщик.

Я сел на пыльный стул стоявший около стола.

— Чтоже с ними? Чтоже стряслось с вашими часами?

Я положил часы на стол. Даже под лампой от них исходил потусторонний свет.

— Ах какие, какие часы! — воскликнул часовщик и потянул к ним свои дрожащие серые руки.

Тут вдруг во мне что-то будто перевернулось. Я схватил лежавшую на столе отвертку и ткнул ею старичка в шею.

Брызнула кровь.

Я ткнул еще. Голова часовщика брякнулась об стол.

Видимо, бля, я задел какую-то вену, яремную чтоли…

Кровь из шеи, густая и багровая, хлестала из шеи часовщика, как из маленького фонтана.

На стол вскочила белая крыса.

Я схватил часы и взеъбнул из мастерской.

***

Вот, собственно говоря, и вся история про часы.

Сейчас я сижу на девятом этаже своего дома, широкий и мягкий ремешок часов ласково обнимает мое запястье.

Иногда, смотрю в окно, пишу рассказы…

Я продолжаю пить вино, ну и прочее..

Мне ни хорошо и ни плохо. Часы тикают на моей руке, останавливая время.

Еще я купил себе белую крысу.

Я никогда не заводил домашних животных. Это мое первое домашнее животное — белая крыса Ушлик.

Я провожу по хребту Ушлика указательным пальцем, и любовь переполняя мое сердце тикает, тикает….

Бьется. Студеные сны

Во сне Василий Иванович кусал деснами простынь. Жесткая от крахмала она медленно покрывалась бурыми разводами. Сон Василия Ивановича длился всего три часа. Что поделаешь — старость. Василий Иванович вздыхал, нащупывал маленькой ладошкой стакан, доставал из него челюсть, вставлял ее в рот, потом долго смотрел в темноте на потолок и трогал свою короткую белую бороду… Нет, ни о чем Василий Иванович не думал. Он уже все знал.

Под его дубовой кроватью лежали книги, взятые из городских библиотек. Эти книги написал он. Василий Иванович был писателем, некоторые называли его классиком.

На кухне, не включая свет, Василий Иванович кипятил воду, доставал из кармана перочинный ножик, отрезал от недоеденного домочадцами яблока дольку и бросал ее в кипяток. Долька всплывала, вдруг превращалась в рыбу из сна Василия Ивановича и открывала красный рот.

— Что, милая, ести? — спрашивал Василий Иванович, — Ести, поди ко, хочешь? — Рыба молчала.

Василий Иванович жевал дольку яблока, брал большой целлофановый пакет складывал в него книги из-под кровати; столько, сколько мог поднять и бесшумно выходил на улицу.

Тяжелый пакет шуршал. Тросточка Василия Ивановича, стуча по асфальту, взрывала в выпавшем за ночь снегу ямки, и они тянулись рядом с маленькими следами. Василий Иванович был небольшого роста и следы оставлял маленькие. Одинокие следы в половине пятого утра… Даже дворники еще спали. Да, в общем-то, все еще спали, и каким богам бормотал Василий Иванович молитвы — непонятно.

Подойдя к Софийскому собору, он нагнулся, снял шапку, положил ее на землю, уперся затылком в огромную белую стену и стал ухать:

— У-у-у! У-у-у! Ух!

К нему подошла грязно-голубая, почти невидимая болонка понюхала пакет и скрылась. Наухавшись, Василий Иванович разогнулся, похлопал ладошкой, в варежке с маленькой дыркой на большом пальце, по своему коричневому пальто и замер: рядом стоял человек неопределенного возраста с белым лицом и тонкими розовыми губами. Немигающим взглядом смотрел он сквозь Василия Ивановича на частично обнажившиеся из-под побелки красные кирпичи собора. На нем была темная ветхая роба в бурых разводах, а на голове — меховая шапка Василия Ивановича.

— Отдай шапку, — сказал Василий Иванович.

Человек перевел на него немигающий взгляд и наклонил голову.

— Отдай мою шапку! — крикнул Василий Иванович.

Человек открыл черный рот. Раздался скрип. Человек упал. Шапка с его головы соскочила и подкатилась к ногам Василия Ивановича. Из нее выскочила тощая крыса и прыгнула в сугроб.

Василий Иванович поежился, поднял шапку, понюхал ее, потом подошел к упавшему человеку, приподнял его голову и нахлобучил на нее шапку.

— Вот, это — тебе. А то ведь замерзнешь на земле-то, — сказал он, взял свой пакет и пошел дальше.

Василий Иванович шел к памятнику 800-летия города, каменному усеченному конусу, где год назад, во время прогулки, ему было видение: с неба в кусты упало бревно, и кусты загорелись инфернальным пламенем. Видение пришлось кстати — оно развеяло утомительные думы Василия Ивановича о засилье жалостливости к евреям в современной литературе. Василий Иванович остановился, склонил белую голову вбок и залюбовался пламенем.

— Василий Иванович! — вдруг раздался голос с неба. — Сожги все свои книги!

— Почему? — удивился Василий Иванович.

— Кому их читать?! Оглянись!

— И вправду. Вокруг не пойми что. Неразбериха какая-то, — согласился Василий Иванович.

— Именно так! — подтвердил голос в заключение, а кусты еще долго горели не сгорая.

— Вот оно как… — неопределенно промолвил Василий Иванович и потрогал свою седую бороду. Он вдруг понял, что у него начинается новая жизнь. Так же бесповоротно как он бросил пить водку, принялся Василий Иванович жечь свои книги. Брать их в библиотеках, скупать в магазинах, даже приворовывать у знакомых и жечь. В половине пятого утра Василий Иванович выходил из дома и шел к памятнику 800-летия разводить из своих произведений костер.

В этот раз, разжигая огонь, Василий Иванович был неловок, и горящая спичечная головка незаметно попала на его валенок. Валенок зашаял. Лишь когда на нем прошаяла дыра величиной с Олимпийский рубль, обнаружил Василий Иванович случившееся.

— Ох, ты! — воскликнул Василий Иванович и стал плевать на увеличивающуюся дыру. Но плевки не долетали до цели, они замерзали по пути. Еще ночью было минус пятнадцать, шел снег, и вдруг похолодало, просто страшно похолодало — до сорока пяти мороза. К старости болевые ощущения Василия Ивановича предельно притупились, и он этого не понимал. Даже окоченевшая птица, упавшая к шаявшему валенку показалась Василию Ивановичу не мертвой, а голодной:

—Что, ести хочешь? Нету, не взял,— сказал он и отодвинул птицу в сторону.

Вид горящих книг всегда вызывал у Василия Ивановича беспокойство. Сколько же книг у него издано!? Много. Да и не только на русском… Сколько же это времени их сжигать?.. Жизни не хватит. Тут надо подсчитать…

Василий Иванович считал, валенок его шаял, а ткани и кровь в его теле коченели. Коричневое пальто и костер из книг не преграда сорокапятиградусному морозу.

Днем, редкие в этом месте прохожие видели замерзшее тело Василия Ивановича, окоченевшую птицу, кучу золы и пустой целлофановый пакет. Но Василий Иванович вовсе не умер, просто его тело увезли в морг, а сам он до сих пор собирает и сжигает свои книги. И теперь его не беспокоят расчеты, ведь впереди у него — вечность. Дерево с бухлом

Посвящаю mr. В. А. Ч-ку.

Жил мальчик, однажды он шёл по лесу и увидел странное дерево. На нем вместо плодов росли бутылки с водкой и закусь.

— Не фига себе! — воскликнул мальчик и поддёрнул штаны.

— Бухть будешь? — спросило дерево.

— Но я ещё маленький — ответил мальчик — Мне нельзя. Можно я сорву несколько бутылок и пару банок «Печени трески» и отнесу своему отцу?

— Дурак, что ли! — воскликнуло дерево, и от возмущения бутылки на его ветвях забрякали — На хрена? Бухни! Я тоже, по человеческим меркам, ещё пацан а уже бухю! Чё мне ещё-то делать в этой, бля, чаще? Ты бухни, а потом пописай мне на корни, я плодородней стану.

— Давай, я за так пописаю — предложил мальчик.

— Да, бухни, чё ты!

Мальчик почесал голову, домой идти не хотелось, он сорвал пару пузырей, баночку консервированных ананасов и они с деревом забухали. Сначала мальчику не понравилось, его тошнило, и голова кружилась, но на третий день стало хорошо. Бухать приходили волки, лисы, местный лесничий приходил. У него была большая оловянная кружка, объёмом 500 миллилитров, он выпивал её одним большим глотком и начинал базарить о всякой херне громким басом. Мальчик слушал и ржал. Лисы с волками валялись пьяные на траве и тявкали: «Тяв-тяв, тяв, бля, тяв».

Это они так смеялись. И зайцы приходили. Они вороватые твари, они всё пытались у кого-нибудь бухло из под носа утянуть. Фиг знает почему, ведь бухла было немерено. Видно такие вот твари.

Шло время. Мальчик с деревом всё бухали. Мальчик псал на дерево, а дерево приносило плоды. Однажды мальчик проснулся, посмотрел на колышущиеся на лёгком ветерке бутылки с водкой и подумал: «Блин! Если их продавать, то сколько ж бабла то срубить можно!"

— Эй! Дерево, — крикнул он, — а чё мы всё бухаем? Давай водку продавать!

— Зачем? — спросило дерево.

— Как зачем? Продавать — бабло срубать. Ля-ля-ля — три рубля.

— А бабло то зачем?

— Девчонок пригласим, бухнём культурно.

— А, девчонок, — сказало дерево, — дак, чё там париться то, продавать ещё! Вон, блин, пройди сто метров вправо, там дерево с баблом растёт. Удобри его, да и срывай деньги сколько влезет!

Мальчик так и сделал. Купил себе машину, пригласил девчонок и они забухали культурно. Потом они купили компьютер, пень четвёртый, само собой, 3000 гц, или как там. Модем скоростной в интернет выходить. И до сих пор они там все сидят и бухают, а иногда в интернет выходят или в карты играют, в 1000, особенно с утра, с похмелья хорошо, в 1000-то играть. Ну, вот, а теперь спать!

Джон Рональд Руэл Толкиен

Когда я узнал, что моя дочка — эмо, я повел ее на крышу.

Включил Линду Пэрри в бумбоксе и попросил ее послушать этот сраный депрессняк.

Она сказала:

— Чево за хню ты поставил?

— Линда Пэрри.

— Линда, — дочка \ее зовут Дуня\ нервно прошлась туда-сюда. — Линда… Да никто уже давно ее не слушает. Ты мне еще Дэс ин Джун заведи.

— Индастриел.

Хули с дочерью нам говорить не об чем. Я — делинквент с дурацкой фамилией — Даун. А она — Дуня Петрова. — эмо. Ей пятнадцать лет и она учится в математическом колледже. Моя бывшая жена, попросила, чтоб я Евдокию оттащил от депрессняка связанного \как она выразилась\ с модой.

— Эмо, готы, всякие. Она одевается как-то мрачно. Все про суицид говорит. С крыши сброшусь и прочее. Губы темной помадой красит. Имбо, ты же умный, оттащи ее от этого. — говорила бывшая жена.

— Эмо готы, уёбки? Оттащить? Хули, дорогая — оттащу.

— Очень на тебя надеюсь, Имбо

Скрестив на груди руки, Дуня в черном плаще, стояла на краю крыши, а я мялся сзади и посасывал коньяк.

А хули, о чем нам говорить? О том, что мать ее дура? О том, что Майкл Джексон на самом деле жив, также, как и Джон Леннон… Об иноплантянах? О Барби? Или что? дочери немецкую порнуху поставить чтоли.. которой у меня немеряное количество?

— Дуня… Это самое…

— Ну?

Огромные кленовые листья залетели на крышу.

Осенний ветер — хули сделаешь.

Я хлебнул коньяку и сказал:

— Дуня, ептпть, милая, захуя нам тут стоять на этой крыше, иди ка ты домой.

— Я домой не пойду, папа — сказала Дуня и брезгливо отмахнулась от кленового листа. — Ты же писатель? Так?

— Ну типа да, — я глотнул еще коньяка и закусил куском темного осеннего неба.

— Дак вот нечево тебе пить! Отдай бутылку и прочитаешь мне свою книгу.

Коньяк я покорно отдал и стал спускаться вниз, в квартиру.

Книгу…

Какую нахуй книгу! Меня же не издают.

Не печатают нигде.

Дуня пнула моего пуделя Оскара Уайльда, он забился в угол и замолчал. Я сел в кресло около компьютера, и спихнул пивные банки под стол, но этого оказалось недостаточно.

— Фу! Я уйду сейчас! — воскликнула Дуня.

Пришлось сдернуть с люстры презервативы. Ну, короче всю ебень выхернуть в окно. Классика, хули.

— Ну, что, папа — писатель! Где твои книжки?

Я хлебнул коньяка и гордо ответил:

— А вот!

«Три кольца премудрым эльфам — для добра их гордого, Семь колец пещерным гномам — для труда их горного, Девять — людям Средиземья — для служенья черного И бесстрашия в сраженьях смертоносно твердого»

Ну, и далее, про хоббитов, Гендельфа и прочих педарасов.

Мой пудель Оскар Уайльд, прикорнул у Дуниных ног. Я закрыл их обоих клетчатым пледом. Включил лютневую музыку и увлекся чтением.

«Еще один обычай древних хоббитов заслуживает упоминания. Удивительный, надо сказать, обычай: через глиняные или деревянные трубки они вдыхали дым тлеющих листьев травы, которую они называли трубочным зельем или листом. Ореол чудес»

— Ореол чудес — тихо сказала Дуня. — Есть у меня этот ореол чудес. Давай, папа, находи бутылку.

— Не понял, Дуня.

— Да все ты понял. У меня есть парочка крапалей, без них твой бред невозможно же слушать.

«Гав!» — крикнул Оскар.

Короче мы дунули гашиша, и я попытался продолжить чтение, но Дуня стала дико ржать.

— Папа, пошли на крышу.

Мы с Оскаром вышли на крышу. Дуня еле на нее залезла — её дико перло, она звонко смеялась.

Бля! Тогда я подумал: «вот, ведь, блятть, сколько в молодых девках энергии, пара затяжек и уже в гавно!"

Не прекращая смеяться, Дуня села на поребрик, на край крыши.

— Три кольца!.. Эльфам! Да?

— Ну, типа да — им.

— Писатель! Мой папа — писатель! Мой папа — Джон Рональд Руэл Толкиен!

— Дуня, да ну нахуй. Я пошутил же.

— Пошутил? — Дуня перестала смеяться. — Пошутил, папа. Шутник.

— Да, бля, ну? И чево?

Я помню, как Оскар вдруг дико закрутился, запрыгал, а Дуня крикнула:

— Вот так. Вот и всё — и исчезла.

Она сидела на краю крыши и исчезла.

Я взвыл, заметался из стороны в сторону.

И…

«Вот и всё». Убийца тритонов

Это не очень характерный для меня рассказ… Но, но все же я его поведаю вам. Исключительно вам.

Эту историю. Я в ней выгляжу слишком глупым и маленьким. А знаете почему? Потому что мужчина всегда, в нутри, внутреннне и психологически. Всегда беспомощен и одновременно силен. А тот, кто боится в этом сознаться-слаб. Такой, сука, парадокс.

Нас, совдеповских детсадовских детей возили на, так называемую — «дачу». (кто постарше, тот, наверное помнит, именно так эта хрень называлась). Я в то время являлся человеком любвеобильным, — любил свою мать семью, отца любил. Даже любил, похожего на обезьяну, двоюродного брата. И очень по всем им скучал. Плакал на этой сраной даче в подушку, осознавая, что все кого я люблю меня кинули и оставили на этой, пляттть, «даче», любоваться на тритонов.

Тритоны жили в террариуме. Большой стеклянной коробке. Они мне были очень отвратительны. Более того, воспитательница Анна Владимровна, (латентная педофилка) заставляла меня этих злоебучих тритонов кормить хлебом, макаронами и фасолью.

Я кривил свое прекрасное лицо и кидал еду тритонам. Они, конечно же, молча ее жрали и злобно на меня смотрели.

Тритонов в террариуме было двенадцать.

Однажды. Анна Владимровна, разбудила меня ночью и сказала:

— Хочешь? Конфет хочешь?

Мои любимые родственники — мама, папа, двоюродный брат, похожий на обезьяну, всегда кормили меня конфетами, если я рассказывал им стихи… Ну, там — Пушкина стихи, Лермонтова, без разницы.

— Хочу, конечно, — ответил я. — Конфет.

Анна Владимировна положила на мой лоб руку, а на соседней койке встрепенулся мой друг — Иван Шрамов. Он уркнул, чмокнул губами, и мне стало немножко не по себе.

— А чего это вы, Анна Владимировна, не спи… не спите.

— А ты тритонов-то, Имбушко, сегодня вроде и не покормил. Вот я и не сплю. Беспокоюсь об них.

Я поддернул одеяло, ладонь Анны Владимировны упала на мою грудь.

— Иди и покорми.

Я вдруг стал осознавать, что какая-то хрень происходит. Нафига, спрашивается в сумерках, на моей детской груди находится рука Анны Владимировны!? Нафига, так беспокойно урчит Ваня Шрамов?! И вообще эти сраные тритоны уже меня остоебли!

Меня как-то, знаете, по-эпилептически дернуло, я вскочил с койки и закричал:

— Ебать-бы вас и резать, Анна Владимровна! Что вы ко мне пристаете! Я маме… отцу щас позвоню… Директору вашей сраной дачи нажалуюсь на вас.

— Ох, Имбо! Ох. Да я и не думала… Да не кричи разбудишь сейчас всех.

Анна Владимровна скрестила руки на груди, издала какой-то специфический женский звук и съебала в свою комнату.

А, я… Я… Я оделся. Оделся в свою одежду, которую мне купила мама, на деньги отца. Джинсы «Мильтонз» и рубашку с коротким рукавом, над карманом которой светились пять переплетенных олимпийских колец и надпись «Москва-80»

Огляделся. Подоктнул одеяло Вани Шрамова. Вздохнул и пошел в подвал.

Да, конечно, до выключателя в подвале я дотянуться не смог, и продолжил свой путь в темноте. Мне нужно было поймать крысу, но нихрена видно не было.

Своими детскими мозгами я подумал так: «Если кошек зовут «кис-кис», псам свистят, то крысам, наверное» уркают». И я два раза уркнул. Вот так:

— Ур, Ур…

Как Ваня Шрамов во сне.

Тут же на мою грудь, вскочила здоровенная крысища. Она сначала вцепилась в олимпийские кольца, и стала их рвать своими белыми острыми зубами, но когда я ее погладил по холке и сказал:

— Тише, Лариса, тише…

(Я же на Успенском был воспитан)

Крыса успокоилась.

Я донес ее до террариума и кинул тритонам.

— Вот ваш, сука, ужин! Ххыхыхыхыхыхыхыхыхы!

Лариса махнула огромным хвостом. Тритоны, забились в угол.

На то, как Лариса стала их всех жрать, мне не захотелось смотреть, — я ж не извращенец, из конца-то в конец. Если ест кто-то кого-то. Это, вовсе, не повод для эстетического наслаждения. Я подошел к своей койке, откинул одеяло, и вдруг задумался:

«Все же…. А вот, все же, ептатть. Кто же убил тритонов? Я? Или Лариса?"

И до сих пор, для меня этот вопрос — находится в зависшем состоянии.

И. Д. 15:30 10 декабря 2007

Вестминстерское аббатство

Уже вот, в который раз, и наступила осень.
Я смотрю на темно синее небо и думаю о смерти.

Я учился в школе с английским уклоном. За партой со мной сидела Света Водоглазова. И нас со Светой учитель Зельман Илларионович пичкал этим сраным английским. Каждый день по два часа. Бля! Без перерыва. Мне ж было лет четырнадцать, это тока уёбки могут выдержать все эти английские неправильные глаголы в течении двух часов, сопротивляясь гормонам.

А я уёбком не был и шипел:

— Света, нахуй этого Зельмана! Я курить хочу.

— Имбо, тише-тише.

— Какие нахуй тише, Света! Я ничего уже не понимаю, у меня голова кружится от этого Зельмана Шмулевича. Мне надо покурить.

— Илларионовича.

— Я покурю?

Света краснела, как-то так кривилась в улыбке и я, улучив момент — когда этот злобный Зельман отворачивался к доске, чтоб написать очередной неправильный глагол — прятался под партой, под светиной юбкой; доставал пачку «Шипки» чиркал спичкой и пускал дым на коричневый пол. Докурив, я начинал терется левой щекой о Светины ноги и дальше. Хуй знает, то ли Зельман был чисто тупой и не видел, что я вытворяю, то ли мне завидовал… Но в конце-концов ему это остоебло. Он воскликнул:

— All are not merry that dance lightly! — и вытащил меня \чисто по Дикенсу \ за ухо из-под Светиной юбки.

Недокуренная шипка упала на коричневый пол.

— Как вам не стыдно, Даун?!

— А чево?

Зельман был маленький ростом еврей, а я — длинный подросток. И чего-то я, как-то зафрустрировал и опустил голову на длинной шее, а Зельман отвернулся к доске, провел мокрой тряпкой по мелом написанным глаголом и тихо сказал:

— Знаете, Даун, знаете Имбо… Я бы вас никогда не вытащил из-под парты. Я очень уважаю выбор каждого человека, сколько бы ему ни было лет. Вы вот там курите дешевые сигареты, это ваш выбор — Зельман вздохнул и, не отворачиваясь от доски, сел на корточки. — У меня и мать и отца репрессировали. Убили, Имбо.

— И.. чево? А я то — что? — я почувствовал, как по моей подростковой хребтине идет странная дрожь.

— Они выбора сделать не могли. Их убили. Ты тут ни при чем. Но я тебе скажу одно, Имбо, ты никогда не будешь похоронен в Вестминстерском Аббатстве.

— И… чево?

— Иди на место.

Я сел за парту, а Зельман продолжил тарить класс неправильными глаголами.

Прозвенел звонок, все из класса свалили, Света ебнула меня по голове учебником, — из ступора не вывела, — постояла немножко и тоже ушла, громко хлопнув дверью.

Зельман Илларионович медленно стирал с доски неправильные глаголы.

— А почему, это вы мне такое сказали? Что это за аббатство?

Зельман повернулся ко мне, грустно на меня посмотрел, его маленькая рука встрепенулась в неопределенном движении…

— Идем, Имбо.

В комнатке, где висело серенькое пальто Зельмана, было душно и дымно.

Зельман включил Секс Пистолз, достал бульбулятор, объяснил что, такое гашиш и мы с ним дунули.

Прокашлявшись, я бросил взгляд на потолок и начал ржать.

Хули, бля, — Сид Вишез…

God Save the Queen!

А Зельман, склонив голову набок, улыбался. А Зельман, склонив голову набок, улыбался.

***

Казалось бы, — мне стоит сделать отступление — рассказать поподробнее об этом аббатстве: что оно и где, но… нафиг, я не буду. Скажу только, что там похоронен Шерлок Холмс и Оливер Твист. Это типа такое кладбище. По ночам, в длинных кучерявых шапках, по нему ходят полицейские и ловят собаку Баскервилей, отмахиваясь резиновыми дубинками от призраков Йетса и Кольриджа. Когда они улучают минуту отдыха, то играют черепом Йорика в крокет. Выигрывает тот, кто выбьет пару клыков Чеширскому коту.

***

Света умерла в апреле, фиг знает… Рак.

Я тогда служил в стройбате, но мне удалось сунуть бабла командиру роты, и он выписал мне отпуск.

Народу было много, солнце как-то мерцало, и, видимо, поэтому Светина мать не сразу поняла кто это такой, — в шинели, бросает черную, мокрую землю на гроб ее дочери и отчаянно царапнула меня по погону.

— Да, это — я, Екатерина Константиновна. Это я — Имбо.

Глаза у нее были до жути красные, но она меня узнала.

— Имбо…

— Да. Света мне писала письма. Я ей тоже.

— Теперь уж она ничего не напишет — раздался противный старушечий голос за нашими спинами.

Я обернулся: говорила, видимо Светина бабушка, но не в этом суть.

Суть в том, что около голой березы я увидел Зельмана.

В сером пальто.

Я аккуратно отстранил руку Светиной мамы и подошел к нему.

Зельман угостил меня сигаретой.

— Солдат?

— Ага.

Зельман взял меня под руку и повел по мокрому асфальту, прочь от Светиной могилы.

— Бог, бывает к нам очень жесток, Имбо. Люди, которые нам нравятся, которых любишь — уходят. Даже если они не умирают, то уезжают куда-то. И что такое смерть? Это тоже отъезд. Просто человек уезжает, и ты знаешь, что если ты его любишь, то встретишь где-то. Только где?

Я вытер рукавом шинели мокрый нос и сказал:

— В Вестминстерском аббатстве?

Зельман приостановился и вскинул вверх свою маленькую еврейскую руку. Стая кладбищенских птиц взмыла в небо и закаркала.

— Какой же ты, Имбо, глупый. И как эта глупость прекрасна.

— Хули, Зельман Шмулеевич, у меня и фамилия такая — Даун. А вот вы чрезмерно пафосны, мне похер все эти рассуждения. Я в них не разбираюсь.

— У меня отчество — Илларионович. Зельман Илларионович Шерц.

— Хуя себе… ***

Оскар Уайльд, великий английский писатель, похоронен на Пер-Лашез во Франции.

Света Водоглазова — в Вологде на Горбачевском кладбище. Я все сделал, чтобы похоронить рядом с ней Зельмана Илларионовича Шерца.

И глядя в темно-синее осеннее небо, я понимаю, что никогда, никогда-никогда и никто не затащит мой труп в Вестминстерское аббатство, не выроет там яму и не бросит меня париться под лондонским смогом. Участковый и Женичка

Это был человек маленький. Он очень любил смотреть порнофильмы. Его звали — Женечка. Он все время бухал. И иза-этого однажды к нему пришел участковый инспектор и сказал:

— Женечка! я ж тебя в милицию отведу! Хватит уже пить эту дрянь и смотреть порнофильмы.

Женечка хуйнулся на кроватку и задумался…. Хватит или не хватит…

Участковый тусовался где-то в прихожей, потом он зашел в Женечкину комнатку, и произнес присев на качающуюся от алкоголя Женечкину кроватку

— Женечка, ебать тебя во все щели! Решай!

— Чево, решать-то надо? — наморщив свой прыщавый лобик ответил Женечка.

Участковый немножечко помешкался, лег рядом с Женечкой и заплакал.

— Хуй знает чего тебе и решать-то….

— Дак давай тогда поебемся. — вкрадчивым голосом сказал Женечка и аккуратно, ласково снял с участкового инспектора фуражку.

Участкового, которого звали Александр Палыч, вдруг как-то расслабился. Обмяк. И он сказал:

— Слушай, Женечка….

— Молчи, участковый!

И участковый замолчал.

— Знаешь — начал Женечка свой рассказ. — Веть жизнь, у нас пидарасов, блятть, алкоголиков, — тяжелая. Мы денешки воруем. Да-да. Все время пьяные. И вот и участковых инспекторов поябываем. Да. Случаи такие не редки! Твою мать.

И тут он заплакал. Женичка выговорился и заплакал.

— Ой, ой…. Женичка! — забормотал Александр Палыч — с помощью милиции мы избавим тебя и от педерастии и от алкоголизма. Ото всего избавим! Только не трогай меня за яйца…. Ой-ой.

……

Седым хмурым утром, дорогой мой читатель, Женичка вел своего участкового, то ли пиво покупать, толи реально водку…. Знаете заебали они меня оба: И этот Женичка и его участковый. пусть идут куда хотят. Мне бы главное выспаться. Меня уже давно тащит за носок Оскар Уайльд-педик \мой чернявый пуделек\Пойду-ка я с ним на улицу. Чердаки и колодцы

На Набережной VI-ой Армии жила, в конце прошлого века моя прабабушка Дуня, а фамилии я ее, блядь, и не знаю. И вот все меня спрашивают, на хера я так старательно и бездарно выписываю матюги. Я отвечу: я, блятть, ничего не выписываю, это вы все и всё выписываете. Вы, бля, даже заявление в милицию не пишите, а выписываете. Почему — сука? Потому! Вам, что мент скажет вы то и гоните. Ведь, так? Да? Да. Хули, русские люди… доверчивое быдло. У моей прабабушки Дуни на кухне над такой, «ебать яё гузю» электрическою плиткой висела репродукция картины Карла Брюллова. Он, сучара, наверное, точно был пидарасом, кисточки в жопу Репину и Сурикову пихал. Но не о них я рассказываю. Мне, ведь, что пидарас, что просто какой-нибудь ебландин джавадов-пирасманишвили — безразлично. На плитке прабабушка варила себе еду из кусочков плоти маленьких детей. А репродукция называлась: «Гибель Помпеи», как вы уж и догадались. Хули-не трудно. Но вы них, хуя не поняли, что прабабушка моя, Дуня, молилась на нее. Поймает ребеночка около реки, срежет у него мясца, притащит на кухню и давай, блять, молится. Река та у нас была мутной. Говорят, в ней Иван Грозный четырнадцать своих сыновей утопил, а пятнадцатый то ли ему ухо откусил, то ли хуй — история умалчивает, бля. Дом у прабабушки Дуни был старый, но большой. По ночам в печке кто-то пукал, вот — от старости, видимо, не мог сдержаться. А я кутался в одеяло и слушал, как прабабушка скрипит по репродукции Брюллова желтым пальцем и приговаривает: «Ух-х-х, Ух-ты, чукча». Хуй знает, она всех чукчами называла: «Пойдем за чукчами». Хули, я шел. Брал фонарик, одевал куртку Мэйд ин Полса и пиздярил за прабабушкой. Она очень красивая и статная такая старуха была. Прямая, как восклицательный знак без точки. Она ритмично стукала клюкой по выложенной камнями мостовой, и из камней летели искры, попадали в птиц и они падали на земь. «Куры, вымя» — бормотала Дуня, а я молчал. Хули говорить? Говорить вообще надо меньше. Около реки тосовались дети. Прабабушка поднимала к небу нос и нюхала воздух. Вот от чего я до сих пор и люблю женщин с маленькими и злыми глазами, хули — архетип-Юнг и прочая пиздобратия. «Имбо! Имбо!» — кричала прабабушка, и река покрывалась рябью, а с ив падали трусы, кусты, блятть! Листья! Сорри. Я хуячил фонариком по темечку первого попавшегося ребенка и он падал в эти блятть, листья. «О! Имбо! Над пропастью во ржи» — говорила прабабушка и добавляла — « Чукчи-чукчи. Девочки, вкуснее». Мне было похуй: мальчики или девочка, чукчи или немцы. Мне в то время давала соседка, отцовская любовница, так что половыми вопросами я не был озадачен. Прабабушка клала в мешок добычу и мы пиздовали в ее старый дом, где, как я тебе уже рассказывал, бля, кто-то надсадно пердел в печке, отчего моя прабабушка и завела себе электро плитку.

Дак, вот…

Моя прабабушка Дуня отрезала небольшой кусочек молодой плоти, кидала на скворчащую, под Брюлловым сковородку, бормотала: «отче нашо», а остальное отдавала мне. Хули мне было делать? Я тащил все это на чердак. Когда чердак заполнился, кидал в колодцы. Если, где-то в 1985-ом, 86-ом году у вас исчезла сестра, ну там или брат пишите мне на мыло. Я вам сообщу конкретно, где эти, сукаблятть, колодцы и крыши, чердаки, ебать их. Рождество
Сказка

Жил мальчик. Имя у него было — Срун. У него была очень жестокая мама. Она его все время била. Она просыпалась утром и кричалась:

— Срун! Сюда!

Мальчик вылезал из своей кроватки, выволакивал свое субтильное десятилетнее тело из серых простыней и подходил к маме.

— Што, мама?

Мама, била неработающим утюгом по лицу Сруна, бросала ему вафельное полотенце чтобы он вытер кровь, а потом протягивала мятые деньги, и говорила, чтобы он купил пойла, а себе недорогую вермишель, которую можно заваривать и кушать. Срун брал протянутое, потом ставил огромный чугунный чайник на газовую плиту, гладил одноухую кошку-Муху, тяжело вздыхал и шел за пойлом для своей мамы, себе за вермишелью, и для Мухи что нибудь.

Срун не знал, как он появился на свет. Он не знал — зачем. Он просто шел, по заснеженному городу, прятал глаза от прохожих и теребил деньги в кармане. Он любил деньги, так же как и одноухую кошку по кличке Муха. Когда мать сильно била Сруна, когда у него были от избиений переломы, — Муха ложилась на искалеченное тело Сруна и становилось легче. Переломы заживали. А на деньги можно было купить в магазинах для Мухи колбасы, да и самому поесть.

Проходя около киоска, Срун встретил девочку Машу. Она, в отличии от Сруна, училась в школе и мама ее не била, а у ее папы была красивая машина, которую он по утрам заводил. По ночам Срун подходил к этой машине и нюхал ее. Однажды он даже залез под низ машины и лизнул бампер.

— Привет, Срун! — крикнула Маша.

— Привет, Маша.

— Купи мне жвачки.

— Жвачки? — Срун забеспокоился. — Маша, понимаешь, вот меня мама послала за пойлом. И за вермишелью, потому что мне нужно поести. Если я куплю тебе жвачки, то у меня маме…

— Срун! Ептпть! Сегодня же праздник — Рождество Христово.

— Маша, праздник, или не праздник, мне от этого не легче, — Срун сел на поребрик, достал деньги и протянул Маше. — Пусть меня бьет мама, пусть я останусь голодным, без вермишели, но вот тебе деньги на жвачку.

— Какой ты хороший! Срун, Срунишка.

Маша кушала жвачку, а Срун смотрел, на снежинки, которые падали и падали.

Бархатным язычком Муха ловила их и мурлыкала.

Маша взяла Сруна за руку и сказала:

— Хочешь мы с папой на твою маму подадим в суд. Хуйли, она тебя так жестоко пиздить? И Не работает нигде, ебаная шалава! Родила, блятть, ребенка и мучает его!

— У тебя теплая рука, Маша.

Тут вдруг подъехал Машин папа на красивой машине и крикнул:

— Эй! Детвора! Запрыгивайте!

— Ептпть! Срун! А вот и мой папа! Поехали.

— А Муху, возьмем?

В полях под снегом и дождем

Мой милый друг, мой бедный друг

Тебя укрыл бы я плащом

От зимних вьюг, от зимних вьюг

И если б дали мне в удел

Весь шар земной, весь шар земной

С каким бы счастьем я владел

Тобой одной, тобой одной

Флюгера
Поэма

Я пробирался в потёмках по родному городу, где я знаю каждую ветку дерева, каждый одноэтажный дом, где мною изучен с детства берег осенней реки. Так что идти практически на ощупь, мне не составляло особого труда. Глаза ничего не видели. Ночью, часа где-то в три, меня сильно избили на одной из автобусных остановок, (видимо хорошенько пизданули промеж глаз тяжелым предметом) потому что я не могу бесконфликтно пройти мимо чего-либо.

На Набережной VI-ой Армии меня остановил старик и сказал:

— Юноша, вы же идти не можете, вы все время падаете. Тут же кругом кусты, вы так можете себе выколоть глаз. А то и оба.

— Да я и так ни хера не вижу.

— Как мне это понятно… Я вот тоже слеп.

— Духовно? Бывший чекист что ли?

— Нет-нет, пойдемте, я вас провожу.

Я малость припух от такой заботы, и мы пошли по желтому сумрачному речному песку мимо постоянно удивленных выдр, высовывавших из воды свои мокрые морды с блестящими в свете луны черными глазами. Выдры напевали мелодию Джап Кид из Фалловского Левитэйт.

Я думал о том, что скоро тоже стану старым и буду шляться вдоль реки и пиздить этих выдр по харям специальной тростью. Нет-нет, не из злости и пакостности, а чисто чтоб развлечь сиих чудных божьих тварей.

Да.

Да и не долго уж осталось ждать этого благословенного времени. Я уже давно тут нахожусь.

Часов так в пять я внезапно проснулся на чистых холодных простынях под красным покрывалом. Ссать хотелось, и нога с похмелья левая дергалась. Я поднялся, встал и пошатнулся, потому что вообще не понимал, не видел, где нахожусь и куда либо идти не мог.

— Что-то не так? — спросил меня тихий женский голос, и передо мной явилась девушка в белой сорочке с ярко блестящим голубым ночным горшком в правой руке и желтеньким махровым полотенцем — в левой.

Девушка источала нирванический свет и пахла ландышами.

— Да, не… — пробормотал я, — все нормально. Нога тока дергается. Работал, видимо вчера много. Перенапряг.

— Это не беда.

Тонкими пальцами, коснувшись мягкими волосами моей воспаленной рожи, она провела по моим сомкнутым сизым векам, спустилась ниже и пару раз крепко сжала левую ступню.

Стало лучше, хорошо. Но ссать хотелось.

— Еще что нибудь?

— Еще? — я посмотрел на девушку.

Господи. Чертменязадери! Однажды мне приснился сон где я лежал голый среди моржей на огромной льдине под раскаленным солнцем Анд. Анд, бля? Да?

— Ну?

— Нет, нет. Спасибо. Все-все.

Девушка исчезла. Я поднялся и пошел искать туалет.

Это был старый деревянный дом с хорошим запахом и большими окнами, в которые уже брезжил жидкий осенний рассвет. Я заглянул в печку, понюхал золу. Можно было в печку нассать, но мягкие прикосновения волос милой девушки с ночным горшком меня остановили.

Бля! Ну ведь должен же быть тут туалет! Я даже в ведро под рукомойником не стал ссать.

Что я скотина что ли…

Туалет я нашел на чердаке, где лежало перепрелое сено. Повернул деревянную уточку, открыл скрипучую дверку и сделал шаг.

Со всех сторон на меня подул ветер. Стал трепать мою холщовую рубаху. Бля-бля-бля! Господи! Дуть в мозги. Трепать мои седеющие волосы — везде.

Я писатель. Собственно я больше ни чем и не занимаюсь по-серьзному. Только я пишу про неактуальные вещи: про женщин, детей и стариков, которых все время скидывают нахуй. И не спорьте со мной. Я знаю. Скидывают.

Когда я наконец ебанулся всем своим субтильным телом на груду каких-то железяк, то тут то и увидел старика, который вел меня по берегу реки. Кряхтя, он приделывал к какой-то железке латунную трубочку.

— Это чтобы свистело.

Ссать мне расхотелось.

— Дед, — пристроившись на железках поудобнее спросил я. — А что это за девушка с утра ко мне подходила? Она внучка тебе? Я так-то ведь, журналист, зарабатываю неплохо. Два раза уже разведен.

Ветер дуть перестал. Опустилась странная тишина.

— Я не знаю как назвать свою профессию — раздалось в ответ. — Флюгерист что ли?

— Флюгераст — хихикнул я.

— Я делаю флюгера. Самое смешное что я не знаю, как правильно сказать флюгера, флюгеры… где ставить ударение и прочее…

— Хы! Вот еще латунная трубочка.

— Нет, молодой человек, это не совсем то… Мне теперь нужен как бы такой желобок.

— Дак, кто она?

— Кто?

— Ну, эта девушка, она мне ночной горшок приносила. Но я чего то… Это…

— Это моя мама.

У нас в городе только один флюгер, на крыше дома дворян Ростопчаных. Он гудит, когда сильный ветер, и две искусно сделанные выдры клацают латунными зубами. Около него я и очнулся в три часа ночи. Протер глаза и пошел домой.

Хули, читатель, мне, да и вам тоже все равно не понять зачем этот старик до сих пор возиться с железками, делая флюгера, и почему его мама так добра, молода и заботлива. Абсолютное знание Игната З.

Игнат З. лежал в ванной и моргал большими веками. Из грязной пены, на серый потолок смотрели печальные резиновые глаза игрушечного льва. Боль в сломанной справа нижней челюсти Игната З. не унималась. Да и протез, металлические проволочки, крепко сжимал верхние зубы с нижними и очень раздражал.

Фантом женщины J. гладил Игната З. по остаткам влажных черных волос, пел, что то успокаивающее, но боль не становилась слабее.

— J! Может выпить обезболивающего?! — сквозь сжатые зубы вымолвил Игнат З.

— Ни в коем случае! Разве вы не помните, какой сегодня день?! В такой день нельзя никаких таблеток! И водки, лишь определённое количество!

Игнат З. раздражённо промычал. Сегодня ему, как эзотерику со стажем, необходимо получить долю абсолютного знания.

«Да! И соматический конфуз, не остановит меня!» — решил воскликнуть Игнат З., но передумал, уж очень глупо звучал его голос, из-за железок сжимавших зубы.

Вчера Игнат З. был на похоронах своего отца.

Тело усопшего лежало в гробу с красной колышущейся бахромой. Выла какая то нанятая за деньги баба. «Провожающие в последний путь» смотрели в мраморный пол и переминались с ноги на ногу.

Близкие родственники подходили к покойному, нагибались и целовали его в лоб. Игнат З. тоже подошёл и тоже нагнулся, но как эзотерик решил проявить своё эзотерическое эго и поцеловал отца не в лоб, как все, а в правую щеку. Щека была блестящая и ни чем не пахла. Губы мертвеца приоткрылись.

Потом была душная квартира матери. Поминки. Пьянка. Сильное опьянение, улица, черная ночь, какие то люди громко кричавшие, и провал в памяти.

Игнат З. очнулся на полу своей квартиры, с дикой болью в правой части челюсти, хладнокровно дополз до холодильника, опохмелился и дрожь в пальцах унялась.

Как всякий порядочный эзотерик Игнат З. имел в наличии несколько женщин-фантомов. Он щелкнул, ставшими послушными, пальцами, выскочили две зелёных искры, четыре древних телевизора замерцали и фантомы в количестве пяти персон появились. Один женский фантом сегодня был без правой ноги, он сказал:

— Что, Игнатушка З., хреновенько тебе?

— М — м — гу — промычал Игнат З.

— Не хрен было папу целовать в щеку! Ишь, нашёлся реформатор!

— Я проэксперементировать хотел! Хотел нарушением сложившейся традиции напомнить о моей исключительной любви к отцу, в земной жизни которого, не было у меня случая её проявить! — с трудом выговорил Игнат З.

— Ну, вот и получил. Не помнишь от кого?

— Нет.

— Ну вот, так и бывает. И именно правая челюсть. Обусловленность!

— Чего делать то?

— Чего, чего! Ко врачу иди! — хором сказали фантомы, а древние телевизоры одобряюще затрещали.

Игнат З. смотрел на голову резинового тигра, вытирал черные волосы на теле и сосредотачивался. Фантом женщины J. висел под потолком и нашептывал необходимые для сосредоточения метазвуки. Игнат улыбнулся — вспомнилось, как трудно было научить фантом J. метазвукам, и как он справился с этой трудностью. Он смог!

— Не отвлекайтесь! — строго сказал фантом женщины J.

Приближалось время. 22:55. 22=10 вечера. 1+0=1. 1 — творческая оплодотворяющая сила. 5+5=10. 1+0=1 — анологично. 1+1=2. 2 — пассивная воспринимающая энергия. Время для восприятия абсолюта! Игнат З. снова улыбнулся, гордо и широко обнажив металлические железки на зубах. Это он! Он единственный из эзотериков познал сие.

В 22:53 абсолютно обнаженный, что требовалось и было условием восприятия абсолютного знания Игнат З. стоял посредине комнаты в окружении фантомов и древних телевизоров, в очерченном мелом круге. Выпитые 320 грамм водки согревали внутри, а ветер из открытого балкона, теребил черные волосы на теле и охлаждал Игната З. снаружи. Темными большими глазами смотрел эзотерик на небо. Огромный красный пульсирующий шар стремительно летел к нему. И фантомы подняли веки эзотерика, дабы кусок абсолютного знания беспрепятственно проник в мозг.

Но вдруг, огромная огненная сфера изменила курс и направилась к эзотерику в рот.

Через секунду, на полу в очерченном мелом круге, в горстке пепла лежали дурацкие железки, от протеза. Фантомы недоуменно вздыхали, древние телевизоры потрескивали, и неотвратимо приближалась ночь.

— Ну, вот! Бедолага! Говорено же было: голый, абсолютно голый! Значит — вообще безо всего! — сказал фантом безногой женщины и направился за метелкой и совком. Тетрадка Афанасия

\записки порно Петрушки\

Афанасий — альбинос. Белый костлявый парень с рыбьими красными глазами, с тонкими белесыми волосиками схваченными сзади в пучок. Он заходит ко мне в дом безо особого повода. Просто так заходит, наливает ликеру «Куантрэ» включает радио и смотрит на меня.

Хули. Я на него тоже смотрю. Сначала я думал что он просто — пидарас, (пидарасы всегда на меня западают) или какое-то недоебаное эмо, но когда Афанасий подсунул мне свою тетрадь с записями я изменил мнение. Что вам сказать читатель… наверное вы тоже какое-то свое мнение измените… Хуй его знает. Дак вот:

Когда я поднимался на третий этаж, я же знал, что меня там Ждет Миша Арг. Его хуй так и пышел жаром. Я сделала три легких шага и лег. Миша порвал мои штаны нахуй и Жар Мишиного хуя очутился в моей жопе. Он начал там вибрировать и горячить мой животик. Мне стало смешно. Я захихикал, ударяясь челюстью о ступени.

— Что ты ржещь гадина? Мерзавка? Зачем ты смеешься?

Я подмахивал Мише и не знал ответа на его вопрос.

Миша кончил, а из меня вдруг полезла дрисня. Ну так от спермы бывает, в анусе стновится по-хорошему мокро и из него прут шлаки. Я присел на корточки, бзднул, а Миша застегигивая штаны еще раз спросил:

— Дак чего ты ржал, пидар?

— Да ничего я не ржал.

Он ебнул меня ботинком по щеке и ушел. Я просрался и тоже ушел.

Старуха уборщица, такая сухая баба в зеленом халате все время вертела около меня своей жопой. Я думал, выебать ее или нет… Но уж больно она стара, сука, и страшна. Я ее напрямую спросил:

— Нет ли у вас дочки, что ли.

— А зачем?

— Как зачем? Выебу.

Она мне подмигнула и сказала:

— А как же есть дочя, лежит.

Мы с ней пошли в ее квартиру и я увидел, что ее дочка смотрит телевизор, лежа на диване и грызет какую-то хуету.

Я начал издалека:

— Чего за хуйню грызешь, быдло?

Девка заорла:

— Мама кто это? Нахуя он тут мне?! убирай ево в жопу!!!

А я я не будь дураком, пока она своими ляжками мотала и вставил ей. Трусишки еённые порвал правда, но вставил.

Она сука заохала, а матушка ее приговаривала:

— Давай, Аня, ебися, пока ебут, а то как же детишек-то нарожаешь.

У меня хуй длинный умелый, дело свое знает, я эту Аню уделал, она только, что не пердела, и все, блять, орала — «мамочка».

А мне нравилось как мамочка ее при каждом ее писке сидя на кухне говорила: «Ох!» Я наверное раз пять кончил в это жирное тело. Потом меня еще чаем напоили с каким-то говняным вареньем и «бутиками», как они их сука, называли с салом. Я всю эту хуйню сожрал и уёбал, думал насовсем, но — ошибся.

Через некоторое время, уборщица меня поймала и радостно так закричала:

— Уже все нормально!

— Что нормально?

— Пошли, пошли со мной.

Мне делать было не хуй — я пошел.

Оказалось что — это ее ебанутая дочка рожала, смотрела по телевизору очередную хуйню и грызла какое-то говно из пакетика.

Я сел рядом с ней на подставленный матушкой табурет.

— Скоро вылезет- сказала она.

— Кто, бляттть? — удивился я.

— Ребеночек наш.

— Ну пусть лезет.

Он и правда начал вылезать. Дочка уборщицы завизжала, будто ей показали ее могилу, запрокинула голову вскинула ноги из под одеяла и я увидел как из ее пизды лезет красная сморщенная окровавленная рожица.

У меня сразу встал.

Недолго думая я пихнул хуй в беззубый рот пищящего существа и через пару секунд кончил.

— Че он делает!? — заорали бабы. — Ишь, блядь, какой гаденыш!

А я уже застегивал штаны, запнулся о какие-то желтые плюшевые тапки, хлопнул дверью и съебал.

Теперь уж навсегда.

И собак я тоже ебу. Однажды мне приснилась собака — огромный доберман пинчер. У него из жопы чего-то текло красное такое. Ну, я подошел, спросил:

«Чево это у тебя течет, собака?»

Она гавкнул и я проснулся.

К чему этот сон мне было не понятно.

Я взял газету бесплатных объявлений и позвонил по телефону толкователя сновидений:

— Здравствуйте, мне приснилась собака из жопы, которой текла кровь. Это почему?

— Что почему?

— Что?

— Ну, хорошо. Приезжайте ко мне мы разберемся. Чего там у вас текло.

Я приехал к этому толкователю снов, думал быстро решить вопрос, но не получилось — у него была очередь в кабинет. Девки какие-то сидели, сопли, блядь, пускали… Одна, впрочем мне понравилась. Знаете почему? У нее на руках сидела кошка, или кот такой пушистый с красной жопой.

— Здравствуйте — сказал я.

— Здравствуйте — баба от меня немножко отстранилась.

— Я очень люблю животных можно я с вашей кошкой погуляю.

— Куда это вы с ней погуляете? — строго спросила баба.

Шишка у меня уже была на все готова и лишние разговоры только удручали.

Я вырвал кошку, распазгнул ширинку и вставил.

Хозяйка поначалу меня била каким то ридикюлем, потом еще чем-то…. А потом я и ей вставил.

Короче все кончилось мирно. Толкователь снов сказал, что когда во сне ебешь собаку это к половым сношениям. Я его ебать не стал, просто пнул и обоссал у него дверь. Вечером он меня поймал у подъезда, и я за пару штук дал ему меня дернуть.

Однажды мне пришлось идти на кладбище. Нет я там ни с кем не ебался. Может ебали меня, я все плохо помню…

Утром ко мне пришел Леша. Мой хороший друг. Он ходит ко мне опохмелятся и жрать яичницу у него биологические часы — жаворонок, а у меня — сова. Но мы, разумеется, все равно ебемся. Да я бы и не стал делать эту запись… пришел Леша, не пришел… поебались мы с ним не поебались — какой кому интерес. Ведь так?.

Но в этот раз он пришел с телкой косящей под эмо, я ее пару раз насадил на свою жаровню, пока пьяный Леша пускал слюни около холодильника. Потом я узнал, что девку зовут Юля и выебнул ее за дверь, предварительно спиздив из ее кармана 245 рублей.

Но не в этом дело! Бля!

Я зашел на кухню и увидел, что у качающегося на табурете Леши висок залеплен черным пластырем. Мой хуй дернулся.

— Лешик, у тебя там что? Под пластырем?

Леша молчал.

— Хорошо, можешь не отвечать. Ты наверное есть хочешь? Выпить? Может мне тебе спиженнные у Юли деньги отдать?

Леша, жалобно, как тюлень перед смертью взглянул в мои глаза и что-то пробормотал. Потом он отвернулся и вдруг резким движенимем сорвал с себя пластырь. И я увидел в Лешином виске пизду. Полноценную влажную пизду. Из нее даже текло. Не задумываясь я вставил.

Сделав пару фрикций я включил телевизор,(передачу доброе утро) и стал аккуратненько поябывать своего друга.

— Афоня, я не знаю откуда взялась у меня пизда в виске…

— Но это случилось, Леша..

— Хули — да случилось…

— Не бойся, я буду скоро зарабатывать много денег и мы с тобой родим ребеночка….

— А откуда он вылезет, ребеночек? Из жопы? Изо рта что ли?

— Молчи, Леша молчи… Ах!

Я смотрю на Афанасия, а его белесые глаза молчат.

— Че это за порно? — спрашиваю я.

Афанасий хмыкает,

— Ты сам понимаешь, что это нельзя опубликовать в моем журнале. Это же — жуткое порно. В висок кого-то ты ебал… Хуетень какая-то. Ты блядь, как Петрушка. Заведи себе журнал — порно петрушка и хярь в него всякую ебень. А я не могу. Я человек серьзный. Забери свою тетрадку, мне от нее как-то не по себе.

Афанасий молча встает, брызгает на себя из какого-то голубого флакона, трет красный глаз и уходит.

Хорошо что я ему не сказал, что завел себе морскую свинку.

Идея Саши Мемфиса.

Исполнение Имбо Дауна посылка

14-ого сентября, 2012 года в где-то в девять тридцать пять почтальон \или почтальонша\ кинули в мой почтовый ящик уведомление о посылке.

Утро выдалось сумрачным, не только из-за неизбежного похмелья, а в большей степени из-за мелкого дождя, который хуячил мне за шиворот. Его капли превращались в склизких ящериц и сновали по спине. Перед почтовым ящиком меня два раза стошнило этими ящерицами. Я отряхнулся, сунул два пальца внутрь и достал уведомление.

Посылка… какая в жопу посылка. Зачем она мне? И кто? Кто, блятть, мог мне… и зачем мне ее присылать? Я давно уже в дауншифтинге, я еле передвигаюсь по земле и ею питаюсь. И разве что у Господа Нашего Иисуса Христа есть слюни, то в этой посылке, как раз и находится его плевок.

Не так уж я и ошибался.

Забравшись к себе в квартиру, я выжрал шкалик и включил телевизор. Ходорковский обещал выдать всем детям бесплатные учебники. У меня от спиртного в башке немного просветлело, я стал думать о том, какой-бы, блятть, учебник мне в детстве надо было бы выдать, чтоб мне так хуёво-то не делалось…

Учебник по ботанике. Про всякие растения. Или специальное пособие о рыбной ловле. Прочитав его, я бы точно ушёл на дно и там бы и затаился. Как… Как Моби Дик, ожидая Иону.

Ходорковский, поправлял очки и еще что-то обещал, а я начал засыпать. Уже стала меня накрывать приятная тьма, члены расслабились, Прустовское пирожное таяло на опухшем языке… Но, блять, я вспомнил про уведомление, сука, про посылку… Я вскочил, собрав в кулак все свои расслабленные члены.

И я пошел на почту.

***

Меня словно рассыпало между старухами страдающими опоясывающим герпесом, бородавками, ненавистью к Ельциным, М, П и Х. Рассыпало словно зерно. Они по мне топтались и разговаривали. Если бы не девушка-уборщица, с кроваво-красным ведром, похожая на Марию Магдалину, то вряд ли кто меня бы собрал в тот страшный день. Она что-то долго бормотала \видимо, молилась\, что-то перемешивала и заваривала, но в итоге я оказался у ментов… Да-да, епвашумать, в полиции. Там был такой добрый полицейский-мент он всего лишь два раза меня ебанул по печени и спросил:

— Чево, бля?

— Ничево

— Хуясебе, ничево! Ты нахера в ведро лез?!

— Куда? Что?

— Ты, ебанутое созданье…. Епрс, как такое имя-то… — полицейский чуть ли не нюхал мой паспорт. — Ты! Ты кто? Даун?! Даун Имбо… Во, блятть, пиздец!

— В какое ведро?

— Ты на поставленный вопрос будешь отвечать?

— Я попытаюсь. И ведь у нас щас – демократия и я от этой попытки могу и откзаться,– я лизнул свой указательный и палец и начал им качать, типа грозить полицейскому. Пьяный я был охуенно, охуенно пьяный. И печень просто выла.

— Ладно, вставай – сказал полицейский. – Демократия. Демократия…

Я встал.

— Странный какой-то разговор у нас состоялся, господин полицейский…

— Странный.. – полицейский открыл клетку. – Ты, Даун, скажи мне: вот нахера ты уборщицу за ведро кусал. … Тьфу, бля. Нахера тебе еённое ведро было нужно?!

— Ну, мне там что-то показалось – я ползком добрался до дверей. – А вас как зовут?

— Вова. Владимир.

— Владимир Владимирович? Да?

— А как ты догадался? – полицейский сел на крыльцо, снял фуражку, достал платок посмотрел на горячее солнце и вытер пот. – Как же я заебался…

— Устал?

— Конечно, устал. С такими как ты уёбками общаться…

— А ты книжки читай, Стивенсона, например, — я медленно полз к забору. – Или Диккенса, Владимир, бля, Владимирович.

Огромное красное солнце висело над моей башкой. Это уже не был Ярило, это был чисто Сарумановский зрачок. Я дернулся.

— Стой, сука! Тебя никто не отпускал! – заорал Владимир Владимирович и вытащил табельное оружие.

Я поднял руки и остановился.

— Вова, у меня на почте посылка лежит.

***

Владимир Владимирович расписался и нам подали посылку. Ёптать… такой метровый ящик завернутый в грязно-розовую бумагу.

— Тяжёлый, сука, — сказал Владимир Владимирович.

Дождь снова закапал.

На заднем крыльце почты мы его распоковали. Грязно-розовая бумага полетела по сторонам.

Из ящика вылез голый мальчик и, блятть, без предисловий, вообще без визгов вцепился Вове в шею. Мне как-то стало смешно, я начал ржать и хихикать, но смех оставил меня, когда мальчик выхватил из Вовиной кобуры пистолет. Вова глотал ртом воздух, пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось. Он был будто парализован. Я попытался мальчика схватить, но из-за вечной пьяни… Хули я сделаю. Мальчик отбежал метра на три и стал палить из пистолет. Одна пуля попала Вове в голову. Я орал и в рот мне попал кусок его глаза. Я прыгнул под скамейку и закрыл голову руками.

В какой-то день я очнулся. Посмотрел на потолок и услышал тихий… тихий, но внятный писк:

— Имбо, иди сюда.

Я пополз по полу. Я долго ползал пока не нашел норку. В ней и сидел маленький мальчик. Он протягивал мне пистолет и шептал:

— Имбо, убей их всех. Крысолов

В четверг, двадцатьтретьего сентября, я объявил войну всем женщинам, рожденным под знаком китайской гороскопа — «Крыса». Я их буду теперь сам мучить. Раньше они мучили меня, а теперь я буду мучить их. Почему? Потому, бля! Не хуй надо мной издеваться.

Для мучения женщин рожденных под знаком китайского гороскопа «Крыса» я приобрел специальный аппарат — большой пустой бачок с вентилятором внутри. Рожденные под знаком «Крыса» любят прохладу, они залезут внутрь и я захлопну крышку. Ах да — внутри бачка еще есть радио, рассказывающее голосом этого, бля, Трахтен… Тимы Канделаки онекдоты. Крысы особливо на них-то и клюют.

Вот я сижу на улице с бачком, в котором воет вентилятор и радио рассказывает всяческую хуйню…

Вам, наверное, интересны подробности, почему я объявил войну женщинам рожденным под знаком китайского гороскопа — «Крыса»? Да?

Во-первых, я немного слаб на голову.

А во-вторых, эти Крысы мне все время снятся. И это… знаете как заебывает! Хочется, чтоб снились женщины с разными психотипами, а тут, бля, только с одним — Крысы.

Ко мне подходит старушка и говорит:

— Милой, ты бочку-то убери с дороги. Запнуться, ведь, можно.

— Бабушка, понимаете в чем дело… — отвечаю я ей и рассказываю свою печальную историю.

Старушка, послушав немного, шарахается в сторону, крестится и валит в сторону.

Останавливается милицейская машина.

— Аллё! Ебанутый! Убери бочку с асфальта!

Я не убираю.

Меня начинают пиздить резиновыми дубинками. Не то что бы очень сильно, но и не слабо. Я сплевываю через левое плечо слюну с кровью и кричу:

— Мне, знаете ли, похуй, вы можете меня вообще тут, сука, и убить. Я — Крысолов! Я все равно доделаю, то что задумал.

— Да он точно — ебанутый, нахуй, — слышу я.

Милиционеры успокаиваются. Перешептываются, залезают в свой сраный бобик и уезжают.

Я, утираю кровь с глаза, и тут в бочку ныряет девушка.

Сначала я подумал, что мне это показалось, но — нихуя. Девушка в сиреневой курточке сидела в бочке слушала Тиму… Ка… забыл как их сука всех зовут, радио слушала. Слушала радио и моргала.

— Здравствуйте, — сказал я

— Здравствуйте, — сказала она.

И тут-то я, нахуй, и захлопнул бачок

Легко, левой ногой пиная бачок с девушкой внутри покатил я его по улице до дому. Я пел русскую народную песню « Вьюн над водой» и был практически доволен.

Как всем известно, живу я на девятом этаже. Дотащить до него бачок в одиночку сложно. Поэтому-то я и позвал, рывшегося в помоешном контейнере, бомжа помочь мне.

Он, ясный хер, не отказался.

Он вообще был крут — взвалил бачок на плечи и тряся седою бородою спросил фальцетом:

— Небось, там внутри бабенка?

— Нет. Крыса, — ответил я.

— Ох, ебентать, до чегож тяжелая крыса

— Они, сволочи, все тяжелые. Ибо…. — я не решаюсь продолжить, ибо надо доделать дело.

Бомж дело доделывает. Вызывает лифт, везет меня с бочонком до дверей квартиры, берет пару чириков из моих дрожащих ладоней и говорит:

— Слушай, мужик, ты бы остановился. Нахуя тебе все это? Вроде на вид ты, типа приличный, а на самом деле совершенно ебнутый.

— Я- Крысолов, — отвечаю я и открываю дверь своей квартиры.

Мне удается затащить бочонок внутрь.

Я открываю и его. Крышка катится по направлению к туалету и вибрирует.

— Здравствуйте, еще раз, — говорит девушка.

— Ага, — отвечаю я, наливаю себе винища, закуриваю и снимаю с ног специальные крысоловческие сапоги, — Хы-хых-хы! Ну, что попалась!?

— Не понимаю? — девушка моргает сиреневыми глазами.

— Попалась, говорю, крыса! — продолжая похохатывать и сжимать сигаретный фильтр зубами, усмехаюсь я.

— Я не понимаю, не понимаю! — девушка опускается на пол.

— Хули, ты не понимаешь! — гордо кричу я. — Ты же по знаку зодиака — Крыса? Вот ты мне и попалась! В плен попалась!

— Да нет, — отвечает девушка, поправляет курточку и внимательно вглядываясь в мое лицо. — Какая же я — Крыса? У меня знак зодиака Дева, а по китайскому гороскопу — Тигр.

— Что? — Тигр? — сигарета своим огненным жалом рефлекторно попадает мне в нос. — Какого же хуя. Ты залезла в бачок! Это же крысоловка! Я же сделал крысоловку!

Девушка поднимает вверх указательный палец, потом включает свет, садится на табуретку и говорит:

— Ты делал крысоловку, но получилась тигроловка.

Часы на стене тикают, и время превращается в молоко. Заблудившийся

И вдруг услышал вороний грай
Н. Гумилев

У меня был сон. Я сидел в консерватории. На сцену выходили скрипачи или виолончелисты — я не знаю, как они правильно называются — усаживались на стулья, настраивали свои инструменты. Было очень светло. Когда музыканты взмахнули смычками, появилась девушка лет шестнадцати с длинными завитыми волосами, золотистого цвета. Казалось, от неё пахнет лесными ягодами. Одета она была в такое длинное платье с декольте и с оборками внизу или рюшками — так вроде ещё говорят, — а в руках она держала скрипку, не очень большого размера. Скрипку тёмно коричневого цвета. Ещё я отметил, что грудь её под декольте небольшая, аккуратная, наверное, с небольшими соблазнительными сосками. Скрипка матово блестела в руках девушки, и когда девушка неожиданно впилась в её бок белоснежными зубами, я понял, что скрипка сделана из шоколада.

Скрипачи принялись играть (кажется это была мелодия песни Blondie «No Exit»), а девушка, улыбаясь, поедала скрипку. Зрители томно вздыхали, дамы обмахивались веерами. Вдруг поднялся какой то горбоносый мужик в темном клетчатом плаще и взмахнув руками начал орать: «Блядь, бляди! Уберите ЭТО со сцены!". Мне было совершенно не понятно, кого он хочет убрать со сцены — девушку или скрипачей. Потом он успокоился, а я проснулся, надо было идти красить урну.

Урна находилась у дорогого ресторана, напротив моего дома. Она была грязного синего цвета, а хозяину заведения хотелось, что бы цвет урны был белый.

Когда я ему принёс свою картину под названием «Рыжая рыба на облаке», он мне сказал: «Что ж неплохая картина. Дак ты выходит художник?» я кивнул головой, а хозяин ресторана, поправив лацкан моего замшевого пиджака, произнёс, цыкнув зубами: «Это хорошо, что ты художник. Просто заебись. Картину я покупать у тебя не буду. Не нужна она мне. А ты вот, что. Покрась-ка у меня урну у входа» я кивнул головой и спросил «В фиолетово розовый цвет?". «Это ещё зачем? В белый. Баксов 30 — хватит?» я сказал, что хватит и пообещал покрасить.

Белая краска у меня была, а кисточку я взял художественную, пятый номер. Красить урну ей не очень удобно, но малярной у меня нет. Зато, риск забрызгать пиджак краской отсутствовал.

Наполовину окончив работу, я приостановился — закурить — и обнаружил, что на меня уже давно смотрит какая то вьетнамка. Внимательно смотрит, не мигая. Мне вообще то вьетнамки нравятся, если в них не проглядываются обезьяньи черты. Эта вьетнамка казалась очень даже миловидной. Я улыбнулся ей и молча протянул сигарету, она отказалась. Так мы и смотрели друг на друга — молча. Предлагать мне ей ничего не хотелось — наверняка она по-русски ни бум-бум, а я люблю женщин более-менее разговорчивых. Потому то, я лишь затягивался, выдувал дым вверх на жаркое солнце и представлял, как раздеваю вьетнамку.

В конце концов, ей это надоело, она подняла худенькой рукой свою огромную клетчатую сумку, по виду набитую съестными припасами, и слегка пошатываясь, побрела в сторону вокзала. Тут я сообразил, чего она на меня пялилась, подбежал и жестами предложил помочь тащить сумку. Вьетнамка немедленно согласилась и протянула ношу мне. Я, блин, чуть с ног не свалился — такая это была тяжесть! Я инстинктивно скривился, а вьетнамка достала из заднего кармана джинсовой юбки доллар и, доброжелательно кивнув своей хорошенькой головой, протянула его мне. Я отстранился, выражая отрицание — она пожала плечами и пошла вперёд, предоставив мне возможность, любоваться её попой. Это меня вдохновляло, и я почти не чувствовал тяжести. Думалось мне, что идём мы на вокзал, что вьетнамка собралась в свой Вьетнам, накупив всякой еды на местном рынке, (хрен его знает, может у них там голод) но я ошибался.

Мы свернули к железнодорожным путям. Пересекли их. Оказались в каких то трущобах — крашенных грязным синим цветом домах, составляющих непонятный лабиринт. В городе асфальт был сухой, а здесь, буд-то дождь недавно прошёл — под ногами скользкая чёрная грязь. Я чуть пару раз не упал в неё, поскользнувшись, и отметил про себя, что цветом грязь очень походит на волосы вьетнамки, только без синего отлива.

Вьетнамка открыла калитку, я зашёл во двор и там то и свалился на скользкую чёрную землю, запнувшись о какую то хрень. Моя спутница прыснула. Ей сделалось смешно и она, безо всякого акцента, что было неожиданностью, сказала:

— Ты теперь весь грязный!

— Да, бля! — раздражённо ответил я поднимаясь.

— Я постираю твои штаны.

— Это брюки! Штанами на базаре торгуют.

Вьетнамка этой моей фразы не поняла, поняла только что я зол. Она опустила свои длинные ресницы и открыла скрипучую дверь дома. Я зашёл в сени. В нос ударил специфический запах, в котором всегда боишься угадать мерзкий оттенок холодного туалета деревенской избы. Оттенка не было. Я зашёл внутрь.

В большой кухне стояла печь, широкий деревянный стол, из струганных досок. Вьетнамка подошла к нему, с усилием подняла сумку, поставила на столешницу. Под сумкой образовалась грязно бордовая лужица. Потом вьетнамка вытащила из печи большущий горшок и брякнула им рядом с сумкой. Я кашлянул, напомнив о своем присутствии, вьетнамка спохватилась:

— Ах! Снимай штаны. Брюки снимай. Постираю.

Я снял. Вьетнамку очень удивила наколка на моём левом колене изображавшая перевернутый пацифик. Она нахмурилась, буд то что то вспоминая, — и тут я вспомнил сам. Чёрт! Вьетнамка — пацифик (кстати, фиг знает, зачем я его наколол… я часто делаю нечто совершенно бессодержательное) всё это — имело место в странном своей незаконченностью фильме Кубрика… как же его… какая то пуленепробиваемая оболочка… про войну американцев с вьетконговцами. Там у одного американского бойца был нарисован пацифик на каске. Вьетнамка, кажется, тоже вспомнила этот фильм. Она нахмурилась ещё больше. После чего её лицо сделалось холодным. Она швырнула мои грязные штаны в угол. Подошла к столу, расстегнула сумку и вывалила её содержимое на стол. Это были обрубки человеческих мужских кистей. Чёрт! Оказаться в чужом фильме было не в моих планах. Я взял кисточку и принялся красить дальше, спиной чувствуя, как вьетнамка тащит сумку с человеческими кистями по направлению к вокзалу, покачивая своей аккуратной попой, практически идеальной формы. Я подумал, что примерно такая же сумка была в сказке Гауфа, только там — головы находились внутри.

Вышел владелец ресторана. Утёр свою вспотевшую голову и сказал:

— Красишь?

— Крашу.

— Красишь, значит. Вот скажи мне, художник…

— Ну?

— Ну, вот ты художник. Так?

— Да.

— Ты картины рисуешь. Рыб всяких уёбских. Да?

— Да.

— А тебе не в падлу урну красить?

Я ответил, что нет, не в падлу. Мой ответ собеседника не удовлетворил, но он не знал чего ещё то спросить, сказать. Он мялся на крыльце своего ресторана, а я продолжал красить его урну. Когда хозяин собрался было зайти внутрь своего заведения, я спросил:

— Скажите, а как вот, ресторан, он приносит доход? Мне кажется, в небольшом городе дохода быть не может.

Владелец несколько скривился, но ответить ему пришлось, он же первый завёл со мной разговор:

— Прибыль почти нулевая. Ну, ресторан мне этот для имиджа. Ты ж художник должен понимать.

— Я понимаю — ответил я — А вы купите ещё себе для имиджа клетчатый плащ. Будет оригинально.

— Что? — странно как то встрепенулся владелец ресторона.

— Плащ купите. Желательно клетчатый — повторил я, перестал красить и посмотрел на собеседника.

— У меня есть плащ. Я вчера купил. Клетчатый плащ.

— Странно — сказал я.

— Да, странно — согласился владелец и помолчав добавил — Ты бросай это гнусное дело. Пошли выпьем.

— Дак ещё ж 12 часов. Полдень — озадаченно произнёс я.

— Да хуйня! Пошли хряпнем по пивку.

Я бросил кисточку в банку, принял приглашение.

Когда мы проходили мимо вышибалы, (или швейцара? Хрен знает как этот мужик у дверей называется в данном кабаке) он вежливо поклонился хозяину. Меня это удивило. Собственно, чего кланяться то? Бары что ли? Списал я это явление на имидж. И ещё мне одна деталь бросилась в глаза — у швейцара-вышибалы слишком длинные рукава на пиджаке были. Тоже что ли имидж?

Владелец проводил меня в свой кабинет. На стене, на красном бархате висели всякие кинжалы. Топор какой то хитрый… томагавк что ли? Я сказал:

— Слушайте. Вот вы говорите имидж, но название вашего ресторана как то не вяжется с кинжалами на стенах.

Ресторан назывался «Эдем»

— Да название херовое, — согласился хозяин ресторана. — Это моя дочка придумала. Ребёнок, что поделать. Вон её фотография.

Он протянул безымянный палец с перстнем по направлению фото в серебряной рамочке. Девушка с золотистыми завитыми волосами, лет шестнадцати, в декольтированном платье с оборками… или рюшками?..

— Я знаю, — сказал хозяин, доставая из бара бутылку и рюмки — вы, художники, уши себе резать любите нажравшись абсенту. Точно?

— Ну не все… — проговорил я осторожно. Хозяин поставил на дубовый письменный стол рюмки, стал разливать в них абсент, повернувшись ко мне в профиль. Я увидел, что он горбонос. Я выпив, не чокаясь, спросил:

— Когда вы купили плащ?

— Вы художники все такие борзые. Берёте — пьёте… — усмехнувшись, ответил он — вчера я плащ купил. А что?

— Что? — ответил я, — Как это что? — замолчал.

— Ну?

— А кому вы кричали в консерватории? Что б убрались. Дочери или скрипачам?

— Ну бля! — ответил хозяин и выпил — Что, бля, за вопрос? Конечно, этим лабухам. Херню какую то играют. Руки бы поотрывал. А дочь у меня правда хорошо смотрелась?

— Да. — сказал я и сам себе наполнил рюмку. Абсент мне казался каким то безвкусным, обычно он жжёт глотку, а тот будто выдохся.

Хозяин позвонил в колокольчик, на пороге возник официант, тоже в пиджаке с очень длинными рукавами, получил распоряжения и через секунду он уже притащил поднос с бутербродами. Держал он поднос как то странно… На двух вытянутых руках. Из тёмных окружностей манжет торчали красные обрубки. У официанта не было кистей. Мне сделалось жутко. Меня будто сковало. Будто вжало в своё сиденье, пуфик, бля, какой то. Хозяин ресторана рассматривал мои уши и играл острым кинжалом.

— Это чего? — спросил я, когда официант удалился.

— Где? — спросил хозяин. Поднялся со своего кресла подошёл к окну и задёрнул шторы. В комнате сделалось сумрачно.

— Где у него кисти рук?

— У официанта?

— Да.

— Ха! У официанта нету. Я их продаю корейцам.

— Я думал вьетнамцам…

— Корейцам, корейцам! Они ж собак жрут, а ещё человечиной балуются. Особенно любят руки. Как они тут мне объяснили, в косточках фаланг самое вкусное. Ещё они из них, из сушёных, человеческих фаланг делают погремушки для воздушных змеев. Представляешь, какие уроды.

— Да — согласился я. Меня передёрнуло. Я налил себе ещё. Выпил. Немного отпустило, я чуть расслабился. Попытался пошутить, — А вы что едите?

— Ты много то не пей. — сказал хозяин. — Я туда транков нахеракал, потом тяжело будет, когда проснёшся.

— Чево?! — возмутился я.

— Чево-чево! Что б не больно было. Что я изверг что ли? — ухмыльнулся хозяин цыкнув зубами — Уши я люблю человеческие. Жареные в оливковом масле.

— Ёб твою мать! — закричал я — Чё за дела?

— Чево-чево у всех свои вкусы. Не так ли? И о них не стоит спорить.

Сзади меня возник швейцар-вышибала, сдавил мою шею своими руками с обрубленными кистями и начал давить. Видимо транки подействовали, я провалился в черноту, но через мгновение с усилием открыл глаза. Рядом, разумеется, лежала Анжела, дочка хозяина ресторана. Мы вчера с ней познакомились. Одна моя рука была погружена в её золотистые, густые волосы, а другая лежала на её груди с небольшим соблазнительным соском. Я потянулся к нему губами, вдыхая запах лесных ягод. Анжела проснулась. Повернулась лицом ко мне. Я подумал, что надо этот синий свет ночника сменить на, хотя бы, — зелёный, а то красивое лицо портил холодный синий оттенок.

— Ты чего так смотришь? — спросила Анжела.

— Да мне бред какой то снился. — ответил я.

— Какой? — спросила Анжела и ладошкой медленно стала спускаться по моему животу вниз.

— Ну что твой отец всем официантам ладошки. Ну кисти рук поотрывал.

— Ха! Прямо таки всем? — усмехнулась Анжела, приостановив движение руки.

— Ну всем — не всем, но во всяком случае он мне хотел ухо отпазгнуть.

— Да уши он любит — сказал Анжела. Убрала руку с моего живота и откинув прядь волос с виска обнажила свежий шрам на месте уха. — вот пришлось пожертвовать, он мне за это новый мокик купил.

— Бля! — я вскочил с кровати, опрокинул светильник, он погас. — какой, в жопу, ещё мокик?!

— Не знаешь что ли? — из темноты ответила Анжела — мотороллер такой. Брендовый между прочим.

Я пытался включить свет. Не мог найти выключатель. Надо было просыпаться. Я совсем там запутался. До черноты в глазах. До, бля, вороньего грая.

— Ты куда? — спросила Анжела.

— Да бля! Да что ж такое! Сваливаю я! — кричал я шаря по стенам.

— А разбираться во всём этом ты не собираешься? — спросила Анжела.

— В чём?

— Как это в чём? В символах во всяких в архетипах? Скрипка там, руки оторванные? К чему это? Психосексуальные расстройства, поди-ко? В лабиринте, который тут наворочен разобраться.

— Да идите вы все в жопу! Вместе с вашим лабиринтом! — заорал я и тут же проснулся.

Жена от моего крика приоткрыла веки, тихо застонав, что-то спросила. Я промолчал. Веки жены снова сомкнулись. Около них были чёткие морщинки. Их я заметил вчера перед сном. Я поднялся с постели. Рассвет уже пробивался в чуть задёрнутые шторы. Лучи солнца освещали мольберт с картиной. И рыжая рыба смотрела на меня красным глазом с облака. Картина высохнет только завтра, только завтра я получу за неё деньги. Я подошёл к окну, закурил. Около дверей — напротив недавно открывшегося ресторана, в который мы вчера с женой ходили, первый раз — действительно стояла урна. Действительно грязно-синего цвета. Я вспомнил, что вчера в ресторане, когда жена возвращалась из туалета, я вдруг понял — наблюдая её несколько располневшую фигуру в синем платье — что всё. Что жена мне уже не напоминает мальчика-подростка, чем я всегда восхищался.. Что в её глазах уже нет каких то искр или чего там… Я понял, что всё. Что я её не люблю. Что всё уже, через пять лет мне сорок, что, блин, она тоже уже не девочка. Я понял, что всё равно надо разводиться. Что я вообще урод — не могу жить с женщиной, если она не доставляет эстетического удовлетворения.

Когда жена подходила к ресторанному столику, я как-то неловко вскочил, и помог ей сесть, вытащив стул. Её это удивило, я так никогда не поступал раньше. Глаза у неё стали печальны. Или может, мне показалось…

Я посмотрел на красный рыбий глаз. Выдавил чуть-чуть кадмия жёлтого, нанес мизинцем на картину. Хотел попасть на глаз, сделать отблеск, но промазал. Ничего и так нормально. Завтра картина высохнет, её у меня возьмут баксов за пятьсот. Хватит, интересно, жене на новую шубу? Или сапоги? Или чего там!? Бля! Не мокик же…

Я пошёл умываться. Из зеркала на меня посмотрело помятое лицо с красным ухом. «Черт, видимо краской запачкался» — подумал я. Я всегда в краске весь вымазываюсь, когда пишу. Но нет… Вчера ж вечером я картину закончил. Не подходил вообще к ней. Чёрт! Да и накачивание спиртным до чертей и беспамятства, я давно уже не практикую… Но всё равно это была кровь. Под босой ногой я почувствовал холод стали. Да — кинжал… Окровавленный, блин, кинжал.

Я его поднял и положил на полочку рядом с бритвой.

Возможно владелец ресторана напротив, с дурацким названием «Эдем» очень удивится когда увидит как я крашу его урну. А может и нет…

Белая краска у меня была, а кисточку я взял художественную, пятый номер, малярной у меня нет.

Надел пиджак, вышел. Надо постараться его краской не умазать. Но это — реально. Да реально, вполне. Это ж когда картину рисуешь, увлекаешься и весь потом в разноцветных пятнах. А тут — урна. История о том, как я выбил одним ахматоведом стекла на его даче

Вообще, так, бля по-честному все ахматоведы немножко педерасты. И вот. Когда я учился на филологическом Ахматовед Женя пригласил меня к себе на дачу. Мы пригласили девушку Аню Спешилову, кандидата наук Баранова и еще каких-тоо ебланов, штуки три и поехали на москвиче \такая машина \ на дачу. Женя рулил и пиздел про Ахматову. А я уже добрался до кулька с водкой и стал ее лакать. Анна Спешилова била меня по рукам \и все старалсь чтоб Женя-ахматовед не услышал, дабы не попасть в аварию\ Женя не услышал. Услышал, кандидат филологически х наук Баранов.

— Еб же вашу мать, Имбо! Как вы себя ведете! У Вас такое красивое имя и такие прекрасные люди едут вместе с вами на дачу к Жене — Ахматоведу, что просто усраться.

— Иди, на хуй, Баранов! — ответил я продолжил пить.

Женя — ахматовед все восхищался Ахматовой. Аня Спешилова пыталась отобрать у меня водяру, Баранов чего-то бормотал про какогто недоебааного Каутского, а какие ебланы хихикали. Вот последнее меня и обидело. И уже совсем пьяный я заорал:

— Вам! Бляденыши, про Ахматову расск… ой. Рассказы рассказывают, а вы ржоте!

— И что?

— Да, бляттть! Как так что? Вот вам тут… Около же вас кандидат филологических наук! Баранов! Ахматовед за рулем. А вы ржете! В конце концов — я! Вообще, блятть, классик!

— Чево?

— Классик! Гоголь, мать вашу.

Ебланы начали ржать громче. А Аня Спешилова дернула меня за ухо и шепнула:

— Имбо! Заткнись..

Хули, я человек благородный. Ради женщины я и заткнуться могу.

А вот, Баранов-хуй! Все про своего Каутского…

Короче. История о том, как мы с Женей ахматоведом распазгались, из-за Оскара Уайльда и как я им выбил все стекла на даче.

Мы приехали на дачу, \ебланов куда-то высадили\ Баранов стал мариновать шашлыки. Аня Спешилова стала ему помогать. А Женя-ахматовед начал чего нюхать у своего «москвича», какую-то трубу. Блятть! Хорошо, что там был пруд, я около его ебанулся и стал лежать.

Шашлыки кандидат наук нихуя не дожарил.

Аня Спешилова вылила всю водку в кусты.

А Женя — ахматовед сказал:

— Имба! Ты протрезвел? Хоть чуточку протрезвел?

— Чево, бля?

— Вижу, ты уже говоришь, более менее вменяемо, — Женя тряхнул черными кудрями, — Дак вот послушай, Анна Андреевна, в тысяча девятьсот…

Во мне тут все бля и взорвалось.

Я схватил ахматоведа за торс и заорал:

— Только вот сейчас меня не останавливайте! Дайте мне сделать то что я должен!

Увидев нас в таком состоянии Баранов спрятал Аню за спину и выставил кулаки. Как блятть, Микки Рурк, а, ахматовед трепыхался в моих руках.

Я немножко успокоился. И спросил:

— Женя, у тебя есть какое-нибудь стекло на даче.

Трепыхаясь в моих руках он ответил.

— Да, Имбо, есть, отпусти меня пожалуйста. Мне очень нравится, Аня Спешилова и вроде я уже готов на ней пожениться.

— Отпущу, потерпи. Только ты мне ответь: зачем Ахматова перегрызла горло Хармсу?

— Это глупый и неккоретный вопрос! — завизжал Женя.

Вопрос, ясен хер, дурной.

Но господи! Как же хорошо было перебить все стекла ахматоведом на его даче.

«москвич» обратно вел я. Аня Спешилова успокаивала Женю \нашла где-то тряпок и завязывала ему раны\. Придурочный Баранов рассказывал про Фромма и рыгал своим сраным шашлыком.

Вот. Вот собственно говыоря. И.. И всё