Шопенгауэр А. «О религии»

Раздел А. Кончеева в Журнале Самиздат библиотеки М. Мошкова

Хорош тем, что имеет удобный по интерфейсу форум ко всем публикациям,
что позволяет всем желающим их обсуждать и получать ответы от хозяина раздела.

♣ Главная страница ♣ «Великое Делание» ♣ В раздел «А.С. Кончеев» ♣
♣ В раздел «Мыслители и творцы» ♣ Обновления сайта ♣ Публикации: список авторов ♣ Звуковые файлы ♣ Ссылки на комментарии ♣ Письмо Кончееву ♣

Артур Шопенгауэр

Parerga und Paralipomena

Глава XV

О религии⁰⁰¹

§ 174

Диалог⁰⁰²

Демофел. Между нами говоря, дорогой дружище, мне не нравится, что ты пользуешься иногда своими философскими дарованиями для сарказмов, даже прямых насмешек над религией. Вера каждого человека для него священна — поэтому она должна быть такой и для тебя.

Филалет. Nego consequentiam!* Я не вижу, почему ради простодушия других мне надлежит относиться с почтением ко лжи и обману. Истину я уважаю везде; но поэтому я и не могу уважать того, что ей противоречит. Никогда на земле не будет сиять истина, пока ее таким образом связывают призраки. Мой девиз: «Vigeat veritas, et pereat mundus»** — соответственно правилу юристов: «Fiat justitia, et pereat mundus»***. У всякого факультета должен бы быть аналогичный девиз.

Демофел. В таком случае девиз медицинского факультета гласил бы, пожалуй: «Fiant pilulae, et pereat mundus»**** — девиз, который всего легче было бы выполнить на практике.

«Филалет. Сохрани Боже! Все — cum grano salis*****.

Демофел. Прекрасно, но поэтому-то мне и хотелось бы, чтобы ты и религию понимал cum grano salis, сознавая, что потребности народа должны удовлетворяться в меру его разумения. Религия — единственное средство, с помощью которого глубоко погрязшая в низменных заботах и материальном труде толпа с ее грубым умом и косным рассудком может представить себе и почувствовать высокое значение жизни. Ибо человек, каким он, как правило, бывает, первоначально ни о чем ином не думает, кроме как об удовлетворении своих физических нужд и похотей, а затем — о чем-нибудь для развлечения и забавы. Основатели религий и философы являются в мир, чтобы стряхнуть с него этот дурман и указать на высокий смысл бытия: философы — для немногих избранных, основатели религий — для множества, для человечества в массе. Ибо φιλόσοφον πλήϑος άδύνατον είναι******, как сказал уже твой Платон и чего ты не должен бы забывать. Религия — метафизика народа, которую надо непременно ему оставить и которой поэтому надо оказывать внешнее почтение: ведь дискредитировать ее — значит отнимать ее у народа. Как есть народная поэзия, а в пословицах народная мудрость, так должна существовать и народная метафизика. Ибо люди безусловно нуждаются в истолковании жизни, и истолкование это должно быть приноровлено к их пониманию. Вот почему религия всегда бывает аллегорической оболочкой истины и направляя поведение, а также успокаивая и утешая в страдании и смерти, она дает в практическом отношении и для чувства, быть может, столько же, сколько могла бы дать сама истина, если бы мы ею обладали. Пусть тебя не шокирует ее причудливо-вычурная, с виду бессмысленная форма: ибо ты со своим образованием и ученостью не можешь себе вообразить, какие нужны околичности, чтобы, при грубости народа, подойти к нему с глубокими истинами. Различные религии — это именно лишь различные схемы, в каких народ усваивает и представляет себе саму по себе недоступную его пониманию истину и с какими она в его воображении неразрывно срастается. Поэтому, дорогой мой, не во гневе будь тебе сказано, высмеивать ее будет вместе и ограниченностью, и несправедливостью.

*Я оспариваю вывод! (лат.)

**Истина должна жить, пусть даже погибнет мир (лат.).

***«Правосудие должно свершиться, пусть даже погибнет мир»⁰⁰³ (лат.).

**** Пилюли должны быть скатаны, пусть даже погибнет мир (лат.).

*****С оговоркой, букв: «с зернышком соли» (лат.).

******большинство [людей] не может быть философами⁰⁰⁴ (греч.).

Филалет. Но разве не такая же ограниченность и несправедливость требовать, чтобы не было никакой иной метафизики, кроме этой, выкроенной по потребности и разумению народа; чтобы ее учения служили пределом для человеческой пытливости и путеводной нитью для всякого мышления, так что и метафизика немногих избранников, как ты ее называешь, должна сводиться к подтверждению, обоснованию и пояснению этой метафизики народа; чтобы, следовательно, высшие силы человеческого духа оставались неиспользованными и неразвитыми, прямо задавленными в зародыше, из боязни, как бы их деятельность не пошла вразрез с этой народной метафизикой? А разве с претензиями религии дело, в сущности, обстоит иначе? Разве подобает проповедовать терпимость, даже мягкую снисходительность, тому, в ком воплотилась сама нетерпимость и беспощадность? Призываю в свидетели суды над еретиками, инквизицию, религиозные войны и крестовые походы, кубок Сократа, костры Бруно и Ванини!^⁰⁰⁵И хотя все это теперь дело прошлое, но что может в такой мере мешать подлинно философскому стремлению, искреннему исканию истины, этому благороднейшему призванию благороднейших людей, нежели эта условная, от государства наделенная монополией метафизика, положения которой с самой ранней юности вбиваются в голову каждого настолько усердно, настолько глубоко, настолько прочно, что, если голова эта не обладает необыкновенной эластичностью, они неизгладимо в ней запечатлеваются, так что ее здравый разум однажды навсегда бывает сбит с толку, т. е. ее и без того слабая способность к самостоятельному мышлению и беспристрастным суждениям навеки оказывается парализованной и утраченной по отношению ко всему, что с этой метафизикой связано?

Демофел. Это, пожалуй, означает, собственно, что люди приобретают тогда убеждение, с которым они не желают расстаться, чтобы заменить его твоим.

Филалет. О, если бы это было убеждение, основанное на уразумении! К нему можно было бы подступиться с доводами, и нам была бы открыта арена для борьбы равным оружием. Но ведь религии, надо сознаться, обращаются не к убеждению, с доводами, а к вере, с откровениями. Способность же веровать всего сильнее в детстве; вот почему обращено особенное внимание на то, чтобы овладеть этим нежным возрастом. Таким путем вероучения укореняются еще гораздо прочнее, чем при помощи угроз и рассказов о чудесах. Действительно, если человеку в раннем детстве с необыкновенной торжественностью и с выражением величайшей, до того никогда еще не виданной им серьезности вновь и вновь преподносятся известные принципы и учения, причем совершенно замалчивается возможность какого-либо сомнения в них, или хотя и упоминается, но с тою лишь целью, чтобы указать на него как на первый шаг к вечной погибели, — то впечатление получается настолько глубокое, что обычно, т. е. во всех почти случаях, человек становится почти столь же неспособен сомневаться в этих учениях, как и в своем собственном существовании; и потому впоследствии среди многих тысяч едва ли у одного найдется крепости духа, чтобы серьезно и искренне спросить себя: да правда ли это? Поэтому тех, кто все-таки способны на это, и даже удачнее, чем полагали, назвали сильными духом (esprits forts). Что же касается остальных, то нет такой нелепости либо гнусности, которая не могла бы сделаться объектом их самой твердой веры, коль скоро вера эта привита указанным способом. Будь, например, такой догмат, что убийство еретика или неверующего существенно важно для будущего спасения души, то почти каждый стал бы видеть в этом главную задачу своей жизни, и в смертный час воспоминание о совершении такого убийства служило бы ему утешением и поддержкой. Ведь и на самом деле некогда почти каждый испанец считал аутодафе самым благочестивым и самым богоугодным делом. Подобие этому мы видим в индийском религиозном сообществе тугов, лишь недавно подавленном англичанами с помощью многочисленных казней: члены этого сообщества проявляли свою набожность и почитание богини Кали^⁰⁰⁶в том, что они при всяком удобном случае коварно умерщвляли своих собственных друзей и попутчиков с целью завладеть их имуществом и вполне серьезно воображали, что они делают при этом нечто весьма похвальное и нужное для их вечного спасения*. Таким образом, власть рано привитых религиозных догматов настолько сильна, что может заглушить совесть и наконец всякое сострадание и всякую человечность. Если же тебе желательно собственными глазами и вблизи видеть результат раннего внушения веры, взгляни на англичан. Посмотри, как эту перед всеми другими излюбленную природой и больше всех остальных одаренную рассудком, умом, силою суждения и твердостью характера нацию, — посмотри, как ее глупое церковное суеверие, являющееся, среди прочих ее способностей, какою-то настоящей навязчивой идеей, мономанией, глубоко унижает ее перед всеми другими нациями, даже прямо делает ее предметом презрения. Этим англичане обязаны просто тому обстоятельству, что воспитание у них находится в руках духовенства, а последнее старается с самого раннего детства настолько внушить им все пункты вероучения, что дело оканчивается как бы частичным параличом мозга, всю жизнь проявляющимся затем в том тупоумном ханжестве, вследствие которого даже люди, в остальном чрезвычайно рассудительные и умные, деградируют и становятся для нас совершенно непонятными. Если же мы теперь примем в расчет, насколько важно для подобного рода подвигов, чтобы вера прививалась в нежном детском возрасте, то миссионерство будет в наших глазах уже не только верхом человеческой навязчивости, наглости и бесстыдства, но также и нелепостью, поскольку именно оно не ограничивается народами, находящимися еще в детском состоянии, каковы, например, готтентоты⁰⁰⁷ , кафры, полинезийцы и им подобные, где поэтому миссионеры и действительно имели успех, — тогда как, напротив, в Индии брахманы встречали их речи улыбками снисходительного одобрения или пожатием плеч; да и вообще среди этого народа, несмотря на самые благоприятные условия, миссионерская проповедь новой веры потерпела полное фиаско. Подлинный отчет, в 21-м томе «Asiatic Jumal» за 1826 г., указывает, что после столь многолетней деятельности миссионеров во всей Индии (где одни английские владения, согласно «Times», апрель 1852 г., содержат 150 миллионов населения) наберется в живых не более 300 обращенных, причем отчет сознается еще, что новообращенные христиане отличаются крайней безнравственностью. Из стольких миллионов найдется именно 300 продажных, купленных душ. У меня нет никаких данных думать, что с тех пор у христианства в Индии дела шли лучше, хотя миссионеры, пользуясь школами, исключительно предназначенными для светского английского обучения, все-таки стараются теперь, вопреки уговору, влиять на детей в своем духе, чтобы таким образом вводить христианство контрабандою, однако индусы чрезвычайно ревниво оберегают себя. Ибо, как сказано, лишь детство, а не зрелый возраст есть время для сева семян веры, особенно там, где ранее уже пустила корни какая-либо прежняя вера; приобретенное же убеждение, о каком толкуют взрослые обращенные, представляет собою обычно лишь маску для какого-либо личного интереса. Именно потому, что люди чувствуют, что это почти никогда не бывает иначе, большинство из них всюду относятся с презрением к тому, кто в зрелом возрасте меняет свою религию, хотя этим самым они показывают, что религия признается ими делом не разумного убеждения, а лишь рано и до всякой проверки привитой веры. А что они в этом правы, это видно из того, что не только слепо верующая толпа, но и духовенство всякой религии, которое, как такое, знакомо с ее источниками, основанием, догматами и спорными вопросами, в лице всех своих членов верно и ревностно держится религии данного своего отечества; вот почему переход духовного лица одной религии или исповедания в другую — самое редкое явление в мире. Так, мы видим, что католическое духовенство вполне убеждено в истинности всех положений своей церкви и то же самое надо сказать про духовенство протестантское, причем и то и другое с одинаковым рвением защищают догматы своего исповедания. Тем не менее эти религиозные убеждения находятся в зависимости просто от того, в какой стране кто родился: для южнонемецкого священника вполне несомненна истинность католической догмы, а для северонемецкого бесспорна догма протестантская. Если, стало быть, такого рода убеждения опираются на объективные основания, то основания эти должны иметь климатический характер и, подобно растениям, одни из них хорошо укореняются лишь здесь, другие лишь там. Народ же всюду на слово и по доверию принимает убеждения этих местноубежденных.

Демофел. Это ничему не мешает и в сущности не представляет никакой разницы: да и действительно, например, протестантизм более соответствует северу, католицизм — югу.

Филалет. Да, по-видимому. Но я стою на более высокой точке зрения и имею в виду более важное обстоятельство, а именно — прогресс познания истины в человеческом роде. А для него, прогресса, ужасная помеха, что каждому, где бы он ни родился, уже в самой ранней юности внушаются известные утверждения, сопровождая уверениями, что он ни в коем случае не должен подвергать их сомнению, если не хочет лишиться своего вечного спасения. Ведь утверждения эти, касающиеся основы всех наших прочих знаний, вследствие этого навсегда устанавливают для них известную точку зрения и если они сами ложны, то навсегда ее сдвигают; а так как, далее, их выводы всюду вмешиваются во всю систему наших познаний, то они потом насквозь фальсифицируют все человеческое знание. Это подтверждает каждая литература, всего же нагляднее — средневековая; но слишком заметно это и на литературе XVI и XVII столетий. Мы видим, что во все эти эпохи от таких ложных основных представлений как бы парализовались даже первоклассные умы, особенно же всякое проникновение в истинную сущность и деятельность природы было загнано этими представлениями в тупик! Ибо в течение всего христианского периода теизм, подобно кошмару, тяготеет над всеми умственными, особенно философскими интересами, мешая или вредя всякому прогрессу. Бог, дьявол, ангелы и демоны заслоняют для ученых тех времен всю природу; ни одно исследование не доводится до конца, ни один вопрос не исчерпывается до основания: но со всем, что выходит за пределы очевиднейшей причинной связи, немедленно разделываются с помощью названных личностей и тотчас заявляют, как выражается при подобном обстоятельстве Помпонацци: «Certe philosophi nihil verisimile habent ad haec, quare necesse est ad Deum, ad angelos et daemones recurrere» («De incantationibus», cap. 7). ("Философы, конечно, не имеют для этого никакого правдоподобного объяснения, поэтому необходимо прибегнуть к Богу, к ангелам и демонам" ("О колдовстве", гл. 7) (лат.).) Правда, здесь можно заподозрить Помпонацци в иронии, так как его коварство известно по другим примерам; однако он высказал здесь лишь общий образ мыслей своей эпохи. Если же кто-нибудь действительно обладал редкой упругостью ума, которая одна только способна разрывать оковы, то его сочинения сжигались, — да и он сам вместе с ними, как это случилось с Бруно и Ванини. Но какой полный паралич постигает обыкновенные головы вследствие этой ранней метафизической выправки всего ярче и в комическом виде выступает тогда, когда подобный субъект принимается критиковать чужое вероучение. В этом случае он обыкновенно старается лишь хорошенько доказать, что догматы этой религии не согласны с догматами его собственной, усердно разъясняя, что в них не только не сказано то же самое, но и, без всякого сомнения, не имелось в виду то же самое, что в догматах его религии. В этом он совершенно простодушно видит доказательство ложности чужого вероучения. Ему на самом деле совсем не приходит в голову поставить вопрос, какая же из этих двух религий могла бы быть права: нет, его собственные религиозные догматы служат для него верными принципами a priori. Забавный образчик в этом роде дает преподобный Mr. Morrison в 20-м томе «Asiatic Journal», где он критикует религию и философию китайцев, — просто потеха.

Демофел. Итак, вот, стало быть, твоя более высокая точка зрения. Но уверяю тебя, что существует еще более высокая. Выражение «Primum vivere, deinde philosophari»* имеет более широкий смысл, чем тот, который сразу приходит на ум. Прежде всего важно наложить узду на грубые и порочные нравы толпы, чтобы удержать ее от крайней несправедливости, от жестокостей, от насильственных и постыдных деяний. Если же мы при этом станем дожидаться, пока эти люди познают и усвоят истину, то мы неминуемо опоздаем. Ибо если даже предположить, что она уже найдена, она будет выше их понимания. Для них во всяком случае пригодно просто ее аллегорическое облачение, притча, миф. Должно, как сказал Кант, существовать общественное знамя права и добродетели, и оно должно все время развеваться на высоком древке. В конце концов безразлично, какие изображены на нем геральдические фигуры, — лишь бы оно обозначало то, что имеется в виду. Такая аллегория истины всегда и всюду служит для массы человечества пригодным суррогатом самой истины, которая все-таки навеки для нее закрыта, и вообще философии, никоим образом не доступной ее пониманию, не говоря уже о том, что эта последняя ежедневно меняет свою форму и ни в одной из этих форм еще не получила всеобщего признания. Таким образом, любезный Филалет, практические цели во всех отношениях предшествуют теоретическим.

Филалет. Это довольно близко совпадает с древним советом пифагорейца Тимея Локра⁰⁰⁸. ??? ????? ?????????? ??????? ??????, et ?? ?? ?????? ???????** (»De anima mundi», p. 104 D, Stephamus). И я почти готов заподозрить, что ты, по теперешней моде, желаешь намекнуть мне:

Однако, добрый друг, уж наступает час,

Когда мы можем мирно сесть за пир⁰⁰⁹,

и что твое рассуждение сводится к следующему: мы заблаговременно должны позаботиться о том, чтобы волнения недовольной, бушующей толпы не помешали потом нашей трапезе. Но вся эта точка зрения настолько же ложна, насколько она в настоящее время пользуется всеобщей любовью и одобрением: вот почему я спешу выразить против нее свой протест. Неверно, будто государство, право и закон не могут сохраняться в силе без помощи религии и ее догматов веры и будто юстиция и полиция, для установления законного порядка, нуждаются в религии как в своем необходимом дополнении. Это неверно, хотя бы это повторяли сотни раз. Ибо фактический и убедительный instantia in contrarium*** предоставляют нам древние, особенно греки. Именно того, что мы разумеем под религией, у них совсем не было. У них отсутствовали какие-либо священные первоисточники и догматы, которые были бы предметом обучения, признание которых требовалось бы от каждого и которые рано внушались бы юношеству. Точно так же служители религии не занимались у них проповедью морали, и жрецы не заботились о нравственности или вообще о поведении людей. Отнюдь нет, а обязанность жрецов касалась лишь храмовых церемоний, молитв, песнопений, жертвоприношений, процессий, очищений и т. п., причем все это менее всего имело целью нравственное усовершенствование отдельных лиц. Вся так называемая религия состояла скорее просто в том, что, преимущественно в городах, имелись храмы некоторых deorum maiorum gentium****, у одного здесь, у другого там, — храмы, в которых от лица государства поддерживался в честь них указанный выше культ, так что в сущности он был полицейским делом. Ни один человек, кроме участвующих в нем по должности, никак не принуждался присутствовать при этом или хотя бы только веровать в него. Во всей древности мы не найдем никакого следа обязательной веры в какой-либо догмат. Наказанию подлежал лишь тот, кто публично отрицал существование богов или как-нибудь иначе их поносил: ибо он оскорблял этим государство, которое им служило; во всем же прочем каждому предоставлялась полная свобода мнений. Если у кого являлось желание частным образом снискать себе, молитвами или жертвами, милость именно данных богов, то он мог делать это на собственный страх и риск; если он этого не делал, то опять-таки ни один человек ничего не имел против, а менее всего государство. У римлян каждый имел у себя дома собственные лавры и пенаты, которые, однако, в сущности были просто чтимыми изображениями своих предков⁰¹⁰ (Apuleius. De deo Socratis, cap. 15, vol. 2, p. 237 [editio Bipontini]). Относительно бессмертия души и загробной жизни у древних совсем не было каких-либо твердых, ясных, хотя бы в самой малой степени догматически фиксированных понятий; имелись лишь самые расплывчатые, шаткие, неопределенные и проблематичные представления, у каждого на свой лад: точно так же различны, индивидуальны и смутны были и представления о богах. Итак, у древних действительно не было религии, в нашем смысле слова. А разве у них от этого господствовала анархия и беззаконие? Разве, напротив, закон и гражданский порядок не являются настолько именно их творением, что еще теперь они составляют основу нашей государственности? Разве собственность не была у них вполне обеспечена, хотя она даже в значительной части состояла из рабов? И разве этот строй не держался гораздо долее тысячелетия?

* «Сначала жить, затем философствовать» (лат.).

** «Мы удерживаем души с помощью лживых речей, если истинные не дают результатов» (греч.).

***противоположный пример (лат.).

****богов благородный род⁰¹¹ (лат

Итак, я не могу признать практических целей и необходимости религии в намеченном тобою и в наше время всеми излюбленном смысле, именно в смысле необходимой основы всякого законного порядка, и я должен протестовать против этого. Ибо при такой точке зрения чистое и священное стремление к свету и истине было бы по меньшей мере донкихотством, а в случае, если бы оно осмелилось, в сознании своего права, обличить основанную на авторитете веру как узурпатора, захватившего трон истины и удерживающего его путем непрерывного обмана, — то оно оказалось бы преступным.

Демофел. Но религия не стоит в противоречии к истине: ибо она сама учит истине. Только ввиду того, что ее сфера действия не ограничивается узкой аудиторией, а охватывает мир и человечество в его массе, ей надо считаться с потребностями и пониманием столь многочисленной и смешанной публики, и она не может преподносить истину в обнаженном виде или, употребляя медицинское сравнение, давать ее в неразбавленном виде, а должна пользоваться в качестве menstruum (Жидкость для растворения, разложения, или экстракции, извлечения, химических субстанций (лат.).) какого-нибудь мифического растворителя для лекарств. Ты можешь также сравнить ее в этом отношении с некоторыми химическими, самими по себе газообразными веществами, которые для их лекарственного употребления, а также сохранения или пересылки, приходится связывать с какой-нибудь твердой, осязаемой основой, потому что иначе они испаряются: например, хлор, который для всех подобных целей применяется лишь в виде хлоратов. В случае же, если чистая и абстрактная, от всего мифического свободная истина навсегда должна оставаться недостижимой для нас всех, в том числе и для философов, тогда ее можно было бы сравнить с фтором, который сам по себе отдельно совсем не получается, а может быть добыт лишь в соединении с другими веществами. Или, беря менее ученые сравнения, истина, вообще не допускающая иного выражения, кроме мифического и аллегорического, подобна воде, которую нельзя переносить без сосуда; философы же, желающие непременно обладать ею в беспримесном виде, уподобляются тому, кто разбивает сосуд, чтобы иметь одну только обособленную воду. Быть может, дело и вправду обстоит таким образом. Но во всяком случае религия — это в аллегорической и мифической форме выраженная и благодаря этому для массы человечества доступной и усвояемой сделанная истина: ибо люди никогда не могли бы перенести ее в чистом и беспримесном виде, — подобно тому как мы не в состоянии жить в чистом кислороде, а нуждаемся в добавлении 4/5 азота. Говоря без уподоблений, глубокий смысл и высокая цель жизни могут быть открыты народу и удержаны им лить в символах, ибо он не способен постичь их в подлинном значении. Философия же, подобно элевзинским мистериям, должна существовать для немногих, избранных.

Филалет. Понимаю: вся речь идет об истине в одежде лжи. Но тут истина вступает в пагубный для нее союз. Ибо какое опасное оружие дается в руки тем, кто получает право пользоваться неправдой как вспомогательным средством истины! При таком положении дела я боюсь, что элемент лжи на деле причинит больше вреда, чем принесет пользы то, что приходится на долю истины. Еще если бы аллегория могла заведомо выдавать себя за то, что она есть, тогда с нею можно было бы мириться: но это отняло бы у нее всякое уважение и тем лишило бы ее всякого влияния. Она должна поэтому представлять и отстаивать себя за истинную sensu proprio (в подлинном смысле (лат.).), тогда как она истинна, самое большее, sensu allegorico (в аллегорическом смысле (лат.).). В этом заключается непоправимый вред, постоянное зло, которое служит причиною, почему религия всегда вступала и постоянно впредь будет вступать в конфликт с беспристрастными, благородными стремлениями к чистой истине.

Демофел. Нет, нет, — ибо и это предусмотрено. Если религия и не может прямо сознаться в своем аллегорическом характере, тем не менее она достаточно ясно на него намекает.

Филалет. В чем же это?

Демофел. В своих таинствах. Слово «таинство» («Mysterium»), в сущности, — это только теологический terminus technicus (технический термин (лат.)). для религиозной аллегории. И все религии имеют свои таинства. Таинство — это, собственно, явно абсурдный догмат, под которым, однако, скрывается высокая, сама по себе для обыкновенного рассудка грубой толпы совершенно непостижимая истина; под этой оболочкой такой рассудок и принимает ее на слово и веру, не смущаясь даже и для него очевидной нелепостью, а через то он становится причастным к сущности дела, насколько это для него возможно. В пояснение могу прибавить, что даже и в философии были попытки прибегать к таинству, когда, например, Паскаль, который был пиетистом, математиком и философом одновременно, говорил в этом своем тройном качестве: «Бог есть центр везде, а периферия нигде». Также Мальбранш вполне верно заметил: »La liberti est un myst?re». («Свобода — это мистерия» (фр.).) Можно было бы пойти дальше и утверждать, что в религиях собственно все есть таинство. Ибо при грубости народа абсолютно невозможно предъявлять ему истину sensu proprio: до него может дойти и осветить его лишь ее мифико-аллегорический отблеск. Голая истина не подходит для глаз непосвященной черни: она может являться перед нею лишь плотно закутанной. По этой-то причине совершенно несправедливо требовать от религии, чтобы она была истинной sensu proprio, так что, мимоходом говоря, нелепым надо считать предположение, что она должна быть такой, — предположение, из которого исходят как современные рационалисты, так и современные супранатуралисты и приняв которое первые затем доказывают, что она не такова, а последние упорно утверждают, что она именно такова; или, вернее, первые так выкраивают и складывают ее аллегорические элементы, чтобы они могли быть истинными sensu proprio, но затем получилось бы нечто пошлое; вторые же, без дальних хлопот, желают признания этих аллегорий истинными sensu proprio, чего, однако, совершенно невозможно достичь без религиозных трибуналов и костров, как это должно бы быть им известно. В действительности же миф и аллегория составляют подлинный элемент религии, но в этой форме, неизбежной ввиду умственной ограниченности большой толпы, она прекрасно удовлетворяет столь неискоренимой метафизической потребности человека и заступает место чистой философской истины, бесконечно трудной и, быть может, никогда не достижимой.

Филалет. О да, вроде того как деревянная нога заступает место естественной: она заполняет ее место, даже кое-как несет ее службу, притязает при этом, чтобы ее считали естественной, устроена с большим или меньшим искусством и т. д. Разница же заключается в том, что обыкновенно естественная нога имелась раньше деревянной, а религия всюду появлялась раньше философии.

Демофел. Может быть; но для того, у кого нет естественной ноги, деревянная имеет большую ценность. Ты должен принять в расчет, что метафизическая потребность человека требует себе непременного удовлетворения, ибо горизонт его мыслей должен быть замкнут и не может оставаться неограниченным. Между тем способность суждения, нужная, чтобы взвешивать основания и затем решать между истинным и ложным, у человека обычно отсутствует; к тому же возложенная на него природой и ее нуждами работа не оставляет ему времени для подобного рода исследований и для образования, какое ими предполагается. Для него, стало быть, не может быть речи об убеждении, построенном на доводах; им должна руководить вера й авторитет. Даже если бы место религии заняла действительно истинная философия, то она все-таки по меньшей мере девятью десятыми человеческого рода была бы принята лишь на основании авторитета, т. е. опять-таки была бы делом веры: ибо всегда останутся справедливы слова Платона ????????? ?????? ???????? ?????. (толпа не может мыслить философски) Но ведь авторитет создается исключительно временем и обстоятельствами, так что мы не можем сообщить его тому, что ничего не имеет для этого в качестве оснований: мы должны, следовательно, оставить его затем, что однажды приобрело его по ходу мировой жизни, хотя бы это была только аллегорически представленная истина. И эта последняя, опираясь на авторитет, обращается прежде всего к подлинно метафизическому задатку в человеке, т. е. к теоретической потребности, которая вытекает из настоятельно интересующей нас загадки нашего бытия из сознания, что за физической стороной мира должно как-то скрываться нечто метафизическое, неизменное, лежащее в основе постоянной перемены; затем он обращается к воле, к страху и надежде в непрестанной заботе живущих смертных: она создает им поэтому богов и демонов, к которым они могут взывать, которых они стараются умилостивить, привлечь на свою сторону; наконец, она обращается также к бесспорно имеющемуся у них моральному сознанию, давая ему подтверждение и опору извне, поддержку, без которой ему нелегко было бы устоять в борьбе со столь многочисленными искушениями. С этой именно стороны религия, при бесчисленных и великих скорбях житейских, служит неисчерпаемым источником утешения и успокоения, который не оставляет человека и при смерти — напротив, как раз тогда проявляет всю свою действенность. Религия, следовательно, подобна тому, кто берет и ведет за руку слепого, так как сам он видеть не может; и важно ведь лишь то, чтобы слепой достиг своей цели, а не то, чтобы он все видел.

Филалет. Эта последняя роль составляет, конечно, блестящую сторону религии. Если она fraus (обман), то это поистине pia fraus (благочестивый обман⁰¹² (лат.)), — это отрицать нельзя. Но таким образом священники обращаются у нас в какое-то странное сочетание, в нечто среднее между обманщиками и моралистами. Ибо подлинной истины, как ты сам совершенно верно разъяснил, они преподавать не могут, если бы даже она им была известна, — чего на самом деле нет. Истинная философия, стало быть, еще может, пожалуй, существовать, но только не истинная религия: я разумею «истинный» в истинном и подлинном значении слова, а не просто в смысле иносказательном или аллегорическом, как ты это изобразил, — смысле, в каком будет истинным что угодно, только в различной степени. Но во всяком случае бесконечно запутанному сплетению блага и зла, искренности и фальши, доброты и злобы, благородства и низости, какое повсюду являет нам мир, вполне соответствует, что важнейшая, высочайшая и священнейшая истина не может найти себе выражения иначе, как в смешении с ложью, и даже, так как последняя сильнее действует на человека, должна заимствовать у нее силу и выступать на свет под ее покровом, в виде откровения. Можно было бы даже рассматривать этот факт как монограмму морального мира. Нам не хочется, однако, отказаться от надежды, что человечество со временем достигнет такой зрелости и образования, что будет в состоянии, с одной стороны, производить истинную философию, а с другой — воспринимать ее. Ведь simplex sigilum veri, (простота — признак истины (лат.).)голая истина должна быть столь простой и удобопонятной, чтобы была возможность всем преподносить ее в ее истинном виде, не смешивая ее с мифами и баснями (потоком лжи), т. е. не надевая на нее личины религии.

Демофел. Ты не имеешь достаточного представления, насколько убога у толпы способность понимания.

Филалет. Я и выражаю это только как надежду, но отказаться от нее я не могу. Тогда истина в простой и понятной форме столкнет, конечно, религию с ее места, которое последняя так долго занимала в качестве заместительницы, но этим именно и сохранила его открытым для нее. Тогда религия исполнит свое призвание, и ее путь будет пройден: она может тогда предоставить себе доведенное до совершеннолетия человечество, сама же с миром исчезнуть. Это будет эвтаназией религии. Но пока она существует, у нее два лица: лицо истины и лицо обмана. Смотря по тому, на какое из них мы обращаем свои взоры, религия привлекает к себе нашу любовь или нашу вражду. Таким образом, в ней надлежит видеть необходимое зло, необходимость которого обусловливается жалкой слабостью ума у значительного большинства людей, неспособных понимать истину и потому, под давлением настоятельной потребности, нуждающихся в ее суррогате.

Демофел. Поистине, можно было бы подумать, что истина уже во вполне готовом виде лежит у вас, философов, и все дело теперь только в том, чтобы понять ее.

Филалет. Если мы ею не обладаем, то это главным образом надо приписать тому гнету, под каким во все времена и во всех странах держала философию религия. Не только высказывание и сообщение истины, нет, даже мышление и разыскание ее пытались сделать невозможным, с самого раннего детства отдавая обработку ума в руки священников, которые настолько прочно намечали колею, по какой впредь должны были двигаться основные мысли людей, что мысли эти, в своих главных чертах, устанавливались и определялись на всю жизнь. Мне приходится порой ужасаться, когда я, особенно после своих занятий по востоковедению, беру в руки сочинения даже самых выдающихся голов XVI и XVII столетий и вижу, как они всюду парализованы и со всех сторон заграждены иудейскими основными мыслями. При такой направленности пусть-ка кто-нибудь измыслит истинную философию!

Демофел. Да если бы, впрочем, эта истинная философия и была найдена, то все-таки от этого религия не прекратила бы своего существования, как ты полагаешь. Ибо не может быть одной метафизики для всех: этого никогда не позволит природное различие умственных способностей и приобретаемая разница в их развитии. Значительное большинство людей по необходимости обречено на тяжелую физическую работу, которая непременно требуется для удовлетворения бесконечных нужд всего человеческого рода: это не только не оставляет ему времени для образования, учения, для размышления, но и вследствие решительного антагонизма между раздражительностью и чувствительностью продолжительный и напряженный физический труд притупляет ум, делает его тяжелым, неуклюжим, негибким и потому неспособным понимать какие-нибудь иные отношения, кроме совершенно простых и наглядных. А ведь к этой категории относится по крайней мере 9/10 человеческого рода. В метафизике же, т. е. в представлении о мире и нашем бытии, люди тем не менее нуждаются, ибо она принадлежит к самым естественным потребностям человека, — притом в метафизике народной, которая, чтобы быть такою, должна соединять в себе очень много редких свойств: именно она должна обладать большою удобопонятностью при известной туманности, даже непроницаемости в надлежащих местах; затем с ее догматами должна быть связана правильная и достаточная мораль; но прежде всего она должна содержать в себе неисчерпаемое утешение в страдании и смерти. А отсюда уже следует, что она может быть истинной лишь sensu allegorico, но не sensu proprio. Далее, она должна еще опираться на авторитет, импонирующий древностью, всеобщим признанием, первоисточниками, с их особым тоном и манерой изложения, — словом, обладать такими качествами, которые крайне редко сочетаются вместе, так что иной, приняв все это во внимание, не обнаружит большой готовности посодействовать разрушению религии, а будет склонен видеть в ней священнейшее сокровище народа. Кто хочет судить о религии, тому постоянно надлежит иметь в виду свойства большой толпы, для которой она предназначена, т. е. помнить о ее совсем низком моральном и интеллектуальном уровне. Трудно поверить, как она отстала в этом отношении и как упорно между тем, даже под самой грубой оболочкой чудовищных басен и смешных церемоний, продолжает тлеть искорка истины, неистребимая, как запах мускуса во всем, что однажды пришло с ним в соприкосновение. Для примера возьми, с одной стороны, глубокую индийскую мудрость, какая вложена в Упанишады, и посмотри затем на сумасшедшее идолослужение в теперешней Индии, как оно проявляется при пилигримствах, процессиях и празднествах, и на неистовое и карикатурное поведение современных саньясси. Тем не менее нельзя отрицать, что во всем этом бешенстве и фарсах все-таки содержится, глубоко скрытым, нечто такое, что согласуется с помянутой глубокой мудростью или несет на себе ее отражение. Но такое приспособление нужно было для зверски грубой человеческой массы. В этой противоположности перед нами выступают оба полюса человечества: мудрость отдельных лиц и скотство толпы — полюса, которые, однако, оба сходятся в области морали. Кому не придет здесь в голову изречение Курала: «Простонародье выглядит как люди; ничего подобного этому я никогда не видал» (ст. 1071). Люди с более высоким образованием пусть истолковывают себе религию cum grano salis (Букв. «с зернышком соли» (лат.).); человек ученый, мыслящий пусть заменяет ее про себя философией. Однако даже и здесь не существует единой философии, пригодной для всех; нет, каждая по законам избирательного сродства привлекает к себе тех сторонников, образованию и умственным силам которых она соответствует. Поэтому во всякое время имеется низкого сорта школьная метафизика, предназначенная для ученой черни, и высшая — для избранников. Ведь и высокому учению Канта пришлось сначала быть низведенным и искаженным для школ со стороны Фриза, Круга, Салата^⁰¹³и тому подобных господ. Словом, здесь более чем где бы то ни было приложимо изречение Г¨те: «Одно не годится для всех»⁰¹⁴. Чистая вера в откровение и чистая метафизика отмечают два крайних пункта: промежуточные ступени заняты именно модификациями той и другой, под их взаимным влиянием, в бесчисленных комбинациях и градациях. Этого требует неизмеримая разница, какую создают между людьми природа и образование. Религии наполняют мир и властвуют над ним, а большая толпа человечества им повинуется. Наряду с этим медленно и тихо проходят, сменяя друг друга, философы, работающие над разгадкой великой тайны для тех немногих, кто по своим природным задаткам и развитию способен их понять. В среднем на каждое столетие приходится по одному философу: коль скоро он признан истинным, его постоянно принимают с ликованием и внимательно слушают.

Филалет. Эта точка зрения серьезно приводит мне на мысль упомянутые уже тобою мистерии древних, в основе которых, по-видимому, лежит желание помочь такой ненормальности, возникающей из различия в умственных способностях и образовании людей. Цель их при этом была из большой человеческой массы, совершенно неспособной к восприятию обнаженной истины, выделить нескольких, которым можно было бы открыть ее в известной мере, а из них — опять нескольких, которым она разоблачалась еще более, ввиду их большего понимания, и так далее, до эпоптов⁰¹⁵. Так и получились ????? ??? ??????? ??? ??????? ???????? (малые, большие и великие мистерии (греч.).). В основе дела лежало правильное признание неравенства людей в интеллектуальном отношении.

Демофел. Различные посвящения мистерии до некоторой степени представлены у нас образованием в низших, средних и высших школах.

Филалет. Но только весьма приблизительно, да и то лишь пока по предметам высшего знания, писали исключительно по-латыни. А с тех пор как это прекратилось, все мистерии профанируются.

Демофел. Как бы то ни было, мне хотелось касательно религии напомнить еще о том, что ты должен был бы брать ее не столько с теоретической, сколько с практической стороны. Пускай олицетворенная метафизика будет ей враждебна — олицетворенная мораль все-таки будет ее союзницей. Возможно, что метафизическое содержание всех религий ложно, — моральное содержание во всех их будет истинным: это нужно предполагать уже потому, что в первом отношении они все одна другой противоречат, в последнем же все они между собою согласны.

Филалет. Чем подтверждается логическое правило, что из ложных посылок может следовать верное заключение.

Демофел. Так ты и держись заключения, всегда памятуя, что у религии есть две стороны. Даже если бы с чисто теоретической, т. е. интеллектуальной, точки зрения ее существование надо было бы признать незаконным, зато с моральной стороны она оказывается единственным средством для направления, обуздания и смягчения этой породы одаренных разумом животных, родство которых с обезьяной не исключает их родства с тигром. Вместе с тем в религии находит себе обыкновенно достаточное удовлетворение их смутная метафизическая потребность. Мне кажется, у тебя нет достаточного представления о том, какое громаднейшее расстояние, какая глубокая пропасть отделяет твой ученый, привыкший к мышлению и просветленный ум от тупого, неуклюжего, смутного и косного сознания этих вьючных животных человечества, мысли которых раз навсегда сосредоточились на заботе о пропитании и не могут принять другого направления и которые так исключительно и в такой мере напрягают свою мускульную силу, что при этом глубоко падает сила нервная, обусловливающая собою интеллект. Такого рода люди непременно должны иметь под руками что-нибудь устойчивое, за что они могли бы держаться на скользком и тернистом пути своей жизни, — какую-нибудь красивую басню, с помощью которой им внушались бы вещи, какие их грубый рассудок совершенно не в состоянии воспринять иначе как в образных уподоблениях.

Филалет. Ты полагаешь, что порядочность, добродетель суть ложь и обман, а потому им и приходится рядиться в одежду басен?

Демофел. Упаси меня бог от такого! Но что-то должно быть у людей, на чем основывается их нравственное чувство и действие. К ним нельзя подступаться с глубокими пояснениями и тонкими разграничениями.

Вместо того чтобы отмечать религии как истинные sensu allegorico, можно называть их, как это именно и сделано в кантовской нравственной теологии, гипотезами и для практической цели или путеводными схемами, регулятивами, — на манер физических гипотез об электрических токах, служащих для объяснения магнетизма, или об атомах, объясняющих количественные соотношения при химических соединениях, и т.д., — гипотез, которым избегают приписывать объективную истинность, пользуясь, однако, ими, чтобы связать между собою явления, так как по отношению к выводам и экспериментам они дают приблизительно то же, что и сама истина. Это путеводные звезды для поведения и субъективного успокоения при мышлении. При такой точке зрения на религию, и если ты примешь в расчет, что она осуществляет прежде всего практические и лишь потом теоретические цели, она представится тебе в высшей степени достойной уважения.

Филалет. Каковое уважение все-таки в конце концов основывалось бы на правиле, что цель освящает средство. Я не чувствую, однако, никакой склонности к построенному на этом правиле компромиссу. Пусть религия будет превосходным укрощающим и дисциплинирующим средством для извращенной, тупой и злой двуногой породы: в глазах друга истины остается неприемлемой всякая fraus (ложь (лат.)), будь она сколь угодно pia (благочестива (лат.)). Ложь и обман были бы, однако, странным средством для насаждения добродетели. Знамя, которому я присягнул, это — истина: ей я всюду останусь верен и, не заботясь о результатах, буду бороться за свет и истину. Если в рядах ее врагов я замечаю религии, то…

Демофел. Но ты их не находишь там! Религия не обман: она истинна и важнейшая из всех истин. Но, как уже сказано, ее учения — настолько высокого порядка, что большая толпа не могла бы усвоить их непосредственно, так как, говорю я, их свет ослепил бы обыкновенные глаза: поэтому она и выступает под покровом аллегории и учит тому, чтб представляет собою несомненную истину не прямо само по себе, а по тому высокому смыслу, какой в нем содержится, и в таком ее понимании религия есть истина.

Филалет. С этим еще можно было бы согласиться, если бы только она могла выдавать себя за истинную в чисто аллегорическом смысле. Но она выступает с претензией быть истинной в прямом и самом подлинном значении этого слова: в этом кроется обман, и здесь-то друг истины должен стать к ней во враждебное отношение.

Демофел. Но ведь претензия эта — conditio sine qua non (необходимое условие (лат.).). Сознайся религия, что в ее учениях истинным является лишь их аллегорический смысл, — это лишило бы ее всякого влияния, и подобный ригоризм уничтожил бы ее бесконечно благодетельную роль в моральной и эмоциональной жизни человека. Таким образом, вместо того чтобы с педантическим упорством на этом настаивать, обрати свой взор на те великие услуги, какие она оказывает в практической жизни, для морали, для настроений, руководя поведением, давая страждущему человечеству опору и утешение в жизни и в смерти. Тогда ты очень и очень остережешься своими теоретическими нападками делать для народа подозрительным и тем наконец отнять у него нечто такое, что служит для него неисчерпаемым источником утешения и успокоения, в которых он нуждается так же, как и мы, и даже при своем более тяжелом жребии больше, чем мы: уже поэтому религия должна быть безусловно неприкосновенной.

Филалет. Таким аргументом можно было бы разбить и Лютера, когда он нападал на торговлю отпущениями: ибо какое множество людей нашло себе в индульгенциях незаменимое утешение и полное успокоение, так что человек покидал жизнь с радостной надеждой, в полном доверии к связке этих бумаг, которую он, умирая, крепко сжимал в своей руке, убежденный, что все это — входные билеты на все девять небес! Что толку в таких основаниях для утешения и успокоения, над которыми постоянно висит дамоклов меч разочарования! Истина, мой друг, и только истина выдерживает все испытания, остается неизменной и верной: лишь ее утешение прочно; она — неразрушимый алмаз.

Демофел. Да, если бы истина была у вас в кармане и вы могли осчастливить нас ею по первому требованию. Но ведь все, чем вы располагаете, это только метафизические системы, в которых нет ничего несомненного, кроме головоломного труда, какого стоит их понимание. Прежде чем отнимать что-нибудь у человека, надо иметь возможность дать ему взамен что-нибудь лучшее.

Филалет. Как досадно постоянно слышать подобное возражение! Освободить человека от заблуждения — значит не отнять у него, а дать ему: ибо познание, что нечто ложно, есть познание истины. Но ни одно заблуждение не бывает безвредным — всякое рано или поздно причинит зло тому, кто его держится. Поэтому не надо обманывать никого, а лучше сознаться в незнании того, чего мы не знаем, и предоставить каждому, чтобы он сам добывал свои вероучения. Быть может, они окажутся не такими уж плохими, особенно ввиду того, что они будут шлифоваться друг о друга и подвергаться взаимному исправлению; во всяком случае, разнообразие взглядов породит терпимость. Те же, кто обладает познаниями и способностями, могут заняться изучением философов или даже сами будут вести далее историю философии.

Демофел. Прекрасное получилось бы зрелище! Целое племя натура— лизирующих, спорящих и eventualiter (при случае (лат.).) дерущихся метафизиков!

Филалет. Ну что же: небольшая потасовка время от времени служит приправою жизни или, по крайней мере, представляет собою совсем ничтожное зло в сравнении с владычеством попов, грабительством, преследованием еретиков, инквизиционными судами, крестовыми походами, религиозными войнами, варфоломеевскими ночами и т. д. А ведь это все были результаты народной метафизики, получившей привилегию: поэтому я и здесь остаюсь того мнения, что от терновника никак не может произойти виноград, а от лжи и обмана нельзя ожидать блага.

Демофел. Сколько раз надо повторять тебе, что религия совсем не есть ложь и обман, а сама истина, только в мифико-аллегорическом облачении. Но по поводу твоего плана, чтобы каждый был для себя основателем своей религии, я имел в виду еще сказать тебе, что такой партикуляризм совершенно противоречит природе человека и потому был бы гибелен для всего общественного порядка. Человек — animal metaphysicum (животное метафизическое (лат.).), т. е. обладает особенно сильной метафизической потребностью; поэтому он берет жизнь прежде всего в ее метафизическом значении и желает все вывести из последнего. Вот почему, как это ни странно при недостоверности всех догматов, согласие в основных метафизических воззрениях является для него главным делом, настолько, что истинное и прочное сообщество возможно лишь между лицами одинаковых в этом отношении убеждений. Вследствие этого тождество и различие народов в гораздо большей степени определяется религиями, нежели правительствами или даже языками. Соответственно этому, общественное здание, государство, тогда только держится вполне прочно, когда фундаментом его служит какая-нибудь вполне признанная система метафизики. Конечно, такою может быть только народная метафизика, т. е. религия. Но потом она сплавляется с государственным устройством и всеми проявлениями общественной жизни народа, а также со всеми торжественными актами частной жизни. Так было в Древней Индии, так было у персов, египтян, евреев, а также у греков и римлян; так и теперь еще обстоит дело у народов брахманской, буддийской и магометанской веры. В Китае, правда, существуют три религии, из которых как раз наиболее распространенная, буддизм, пользуется наименьшими заботами со стороны государства; однако в Китае всеобщее признание получило и ежедневно употребляется изречение: «Три учения суть лишь одно»⁰¹⁶, т. е. в главном согласуются друг с другом. И император исповедует их все три одновременно и вместе. Наконец, Европа представляет собою союз христианских государств. Христианство служит основою у каждого из его членов и общею связью их всех; поэтому-то и Турция не причисляется собственно к Европе, хотя и находится в ней. Соответственно тому, европейские государи правят страной «Божьей милостью», а папа — наместник Бога, и потому папы, когда их влияние достигло своего высшего предела, хотели видеть во всех тронах лишь даруемые ими владения. Этим объясняется также, что архиепископам и епископам как таковым принадлежала светская власть, как еще теперь в Англии им принадлежат места и голоса в верхней палате. Протестантские государи как таковые являются главами своей церкви; в Англии еще несколько лет назад такое значение принадлежало восемнадцатилетней девушке⁰¹⁷. Уже отпадением от папы Реформация потрясла европейское государственное здание; в особенности же, уничтожив общность веры, она разрушила истинное единство Германии, которое поэтому впоследствии, когда она распалась фактически, пришлось восстановлять с помощью искусственных, чисто политических связей. Ты видишь отсюда, какое существенное значение имеет вера и ее единство для общественного порядка и каждого государства. Она всюду служит опорою законов и государственного строя, т. е. основою общежития, которое даже едва ли могло бы существовать, если бы она не давала своей санкции авторитету правительства и положению государя.

Филалет. О да, для царей Господь Бог, — это тот бука⁰¹⁸, с помощью которого они укладывают спать больших детей, когда не действуют уже никакие другие средства: поэтому они и держатся за него очень крепко. Совершенно верно: однако я посоветовал бы каждому правителю раз в полгода в твердо установленный день серьезно и внимательно перечитывать 15-ю главу Первой книги Самуила, дабы он постоянно помнил, что такое искать для трона поддержки в алтаре. Сверх того, с тех пор как ultima ratio teologorum (последний довод богословов (лат.).), костер, вышел из употребления, такого рода средство управления значительно утратило свое действие. Ибо тебе ведь известно, что религии подобны светлякам: для того чтобы светиться, им нужна темнота. Известная степень всеобщего невежества, требуемая всеми религиями, это та стихия, в которой только они и могут жить. Коль скоро получают возможность повсюду распространять свой свет астрономия, естественные науки, геология, история, география и народоведение и, наконец, может поднять свой голос даже философия, тотчас же должна погибнуть всякая вера, опирающаяся на чудо и откровение, и на ее место становится философия. В Европе этот рассвет познания и науки начался в конце XV века с прибытием ученых новогреков; с тех пор его солнце начало подниматься все выше в столь плодотворных XVI и XVII столетиях и рассеяло туман средневековья. В равной степени должны были постепенно падать церковь и вера: вот почему в XVIII веке английские и французские философы могли уже прямо выступить их врагами, пока наконец при Фридрихе Великом не появился Кант, который отнял у религиозной веры прежнюю поддержку философии и эмансипировал ancillam thologiae (служанку богословия [т. е. философию] (лат.).), приступив к делу с немецкой основательностью и терпением, так что оно получило менее фривольный, но тем более серьезный вид. В результате в XIX веке христианство оказывается значительно ослабленным, почти совсем не способным внушать серьезную веру, даже вынужденным уже бороться за собственное существование, причем заботливые государи стараются помочь ему искусственными возбуждающими средствами, как врач дает умирающему мускус. Но выслушай-ка здесь одно место из Кондорсе (Condorcet. »Des progres de resprit humain»), которое как бы написано для предостережения нашему времени: »Le zele religieux des philosophes et des grands n’etait qu’une devotion politique: et toute religion, qu’on se permet de defendre comme une croyance qu’il est utile de laisser au peuple, ne peut plus esperer qu’une agonie plus ou moins prolongee» («Религиозное рвение философов и вельмож было лишь благочестием в политических делах, и всякая религия, которую позволяют себе защищать как верование, какое полезно оставить народу, может рассчитывать уже только на более или менее продолжительную агонию» (фр.).). Во всем ходе описанного процесса ты можешь всегда наблюдать, что вера и знание относятся друг к другу, как две чашки весов: по мере того как одна поднимается, другая опускается. Мало того, весы эти настолько чувствительны, что они отмечают даже самые кратковременные влияния: когда, например, в начале этого столетия разбойничьи походы французских орд под предводительством Бонапарта и те великие усилия, какие потребовало потом изгнание и обуздание этих шаек, повлекли за собой временный упадок науки и через это некоторую задержку во всеобщем распространении знаний, церковь тотчас начала вновь поднимать свою голову, и вера немедленно обнаружила новое оживление, которое, правда, соответственно эпохе, отчасти носило лишь поэтический характер. Зато в последовавший затем более чем 30-летний мирный период досуг и благосостояние в удивительной степени способствовали разработке наук и распространению знаний, в результате чего наступил указанный упадок религии, грозящий ей полной гибелью. Возможно даже, что скоро придет столь часто предвозвещавшийся момент, когда религия расстанется с европейским человечеством, как нянька, в заботах которой уже не нуждается ребенок, получающий теперь в наставники гувернера. Ибо, бесспорно, простые, на авторитет, чудо и откровение опирающиеся религиозные догматы — средство, пригодное лишь для детского возраста человечества, а всякий согласится, что род, весь возраст которого, по согласному указанию всех физических и исторических данных, равен до сих пор не более как приблизительно стократной жизни 60-летнего человека, еще находится в раннем детстве.

Демофел. О, если бы ты, вместо того чтобы с нескрываемым удовольствием предвозвещать гибель христианства, пожелал принять в соображение, как бесконечно много европейское человечество обязано этой религии, поздно последовавшей за ним из его истинной старой родины, Востока! Благодаря ей оно приобрело чуждую ему дотоле тенденцию, познав ту основную истину, что жизнь не может быть самоцелью, а истинная цель нашего бытия лежит за его пределами. Именно греки и римляне полагали эту цель всецело в самой жизни, так что они в этом смысле вполне могут быть названы слепыми язычниками. Поэтому и все их добродетели сводятся к тому, что способствует общему благу, — к полезному, и Аристотель совершенно наивно говорит: ?????? ?? ???????? ????? ?????? ??? ???? ?????? ???????????? («Риторика». I, гл. 9) («Необходимо те добродетели будут величайшими, которые всего полезнее для других»⁰¹⁹ (греч.).). Поэтому-то высшей добродетелью у древних и является любовь к отечеству, хотя добродетель эта собственно весьма двусмысленна, так как в ней значительную роль играют ограниченность, предрассудок, тщеславие и скрытое своекорыстие. Немного выше только что приведенного места Аристотель перечисляет все добродетели, чтобы затем разобрать их поодиночке, вот они: справедливость, мужество, умеренность, великолепие (?????????????), великодушие, щедрость, кротость, разумность и мудрость. Какая разница с христианскими добродетелями! Даже Платон, без сравнения самый трансцендентный философ дохристианской древности, не знает добродетели высшей, чем справедливость, которую он даже один только и рекомендует безусловно и ради нее самой, тогда как у всех прочих древних философов цель всякой добродетели есть счастливая жизнь, vita beata, а мораль трактуется как руководство к такой жизни. От этого плоского и грубого погружения в эфемерное, неверное и пустое существование европейское человечество было освобождено христианством, которое

… coelumque tueri

Iussit et erectos ad sidera tollere vultus.

(Повелел ему смотреть на небо,

выпрямиться и поднять глаза к звездам⁰²⁰ (лат.).)

Соответственно этому христианство проповедовало не просто справедливость, а любовь к людям, сострадание, благотворение, примирение, любовь к врагам, терпение, смирение, отречение, веру и надежду. Оно пошло даже дальше: оно учило, что мир — достояние зла и что мы нуждаемся в искуплении, поэтому оно проповедовало презрение к миру, самоотречение, целомудрие, отказ от собственной воли, т. е. отвержение жизни и ее обманчивых наслаждений; оно указывало даже на освящающую силу страдания, и символом христианства служит орудие пытки. Я охотно соглашаюсь с тобою, что это серьезное и единственно правильное воззрение на жизнь, под другими формами, уже на целые тысячелетия раньше получило себе распространение во всей Азии, как оно и теперь еще распространено там, независимо от христианства: но для европейского человечества оно было новым и великим откровением. Ибо, как известно, население Европы состоит из вытесненных и заблудившихся, постепенно проникавших сюда азиатских племен, которые за свое долгое странствование утратили первоначальную религию своей родины и вместе с тем правильное понимание жизни, так что впоследствии в новом климате они вырабатывали себе собственные и довольно грубые религии, главным образом друидскую, религию Одина^⁰²¹и греческую, метафизическое содержание которых было ничтожно и очень неглубоко. Между тем у греков развилось совершенно особенное, можно сказать, инстинктивное, им одним среди всех народов земли, когда-либо бывших, свойственное, тонкое и верное чувство красоты: поэтому в устах их поэтов и под руками их ваятелей их мифология приняла чрезвычайно красивый и занимательный вид. Зато серьезное, истинное и глубокое значение жизни было у греков и римлян утрачено: они проживали свою жизнь, как большие дети, пока не явилось христианство и вновь не напомнило им о серьезной жизни.

Филалет. А чтобы судить о результате, достаточно будет сравнить древность с последовавшим затем средневековьем, например эпоху Перикла с XIV веком. С трудом верится, чтобы и там и тут перед нами были существа одного и того же рода. Там мы видим прекраснейшее развитие гуманизма, превосходные государственные учреждения, мудрые законы, умно распределенные магистратуры, разумно урегулированную свободу, все искусства с поэзией и философией во главе, давшие нам произведения, спустя тысячелетия продолжающие являться недосягаемыми образцами, чуть не созданиями существ высшего порядка, с которыми мы никогда не можем в этом сравняться, и при этом жизнь, украшенную самой благородной общественностью, как она отражается перед нами в «Пире» Ксенофонта. А теперь посмотри-ка сюда, если можешь. Взгляни на время, когда церковь наложила оковы на умы, а насилие на тела, чтобы рыцари и попы могли взвалить все бремя жизни на свое общее вьючное животное, третье сословие. Тут ты находишь в тесном союзе кулачное право, феодализм и фанатизм, а за ними ужасающее невежество и умственный мрак с соответствующими ему нетерпимостью, религиозные распри, войны из-за веры, крестовые походы, преследования еретиков и инквизицию; формою же общественной жизни служит из грубости и вычурности скроенное рыцарство, с его педантически разработанными и возведенными в систему фарсами и фокусами, с унизительным суеверием и обезьян достойным почитанием женщин, еще сохранившийся остаток которого, галантность, вполне заслуженно вознаграждается женской притязательностью и дает всем азиатам постоянный материал для смеха, в чем к ним присоединились бы и греки. Правда, в золотые средние века дело дошло до формального и методического культа женщин с возложением героических подвигов, cours d’amour (Суды любви⁰²²(фр.).), напыщенными песнями трубадуров и т. д., хотя надо заметить, что эти последние штуки, все-таки имевшие свою интеллектуальную сторону, главным образом практиковались во Франции; у материальных же и тупых немцев рыцари больше отличались по части пьянства и разбоя: их делом были чаши и разбойничьи замки; при дворах, конечно, тоже не обходились без некоторой доли пошлого миннезингерства. Отчего же произошла такая перемена декораций? От переселения народов и христианства.

Демофел. Хорошо, что ты напомнил об этом. Переселение народов было источником зла, а христианство плотиной, о которую оно разбилось. Именно по отношению к принесенным потоком этого переселения грубым, диким ордам христианство и послужило впервые сдерживающим и укращающим средством. Грубый человек должен сначала пасть на колени, научиться почитать и повиноваться: лишь потом станет он доступным цивилизации. В Ирландии это сделал св. Патрик, а в Германии Винфрид Саксонец, ставший через это истинным Бонифацием⁰²³. Переселение народов, это последнее нашествие азиатских племен на Европу, после которого происходили лишь, бесплодные попытки этого рода, при Аттиле, Чингисхане и Тимуре, и в качестве комического эпилога появление цыган⁰²⁴, — именно это переселение смело гуманистическую культуру древности; христианство же было как раз принципом, противодействующим грубости, подобно тому как даже и впоследствии в течение всех средних веков церковь со своей иерархией была крайне необходима, чтобы класть предел грубости и варварству физических властелинов, князей и рыцарей: она сделалась ледорезом для этой мощной глыбы. Однако ведь вообще цель христианства не столько в том, чтобы сделать эту жизнь приятной, сколько, напротив, в том, чтобы сделать нас достойными лучшей жизни: оно смотрит выше этого клочка времени, этого мимолетного сновидения, чтобы привести нас к вечному спасению. Его тенденция носит этический характер, в самом высшем дотоле неизвестном в Европе смысле слова, на что я уже и обратил твое внимание своим сопоставлением морали и религии древних с моралью и религией христианской.

Филалет. И правильно, поскольку дело касается теорий: но возьми практику. В сравнении с последующими христианскими столетиями древность бесспорно была менее жестока, чем средневековье с его изысканным замучиванием и бесчисленными кострами; далее, древние были очень снисходительны, особенно высоко ценили справедливость, часто жертвовали собою для отечества, обнаруживали всякого рода благородство и такой подлинный гуманизм, что знакомство с их делами и мыслями вплоть до наших дней называется гуманистическими занятиями. Религиозные войны, религиозные бойни, крестовые походы, инквизиция вместе с другими религиозными судами, истребление туземного населения Америки и замена его привозными африканскими рабами: все это — плоды христианства, и ничего им подобного или равносильного мы у древних не встречаем: ибо рабы древних, familia, vemae (домашние рабы (лат.).), довольные, искренне своему господину преданные люди, столь же отличаются от злосчастных, проклинающих человечество негров сахарных плантаций, как различен цвет тех и других. Достойная, конечно, порицания снисходительность к педерастии, которую главным образом ставят в упрек морали древних, в сравнении с приведенными христианскими ужасами — пустяки, да она и в новое время далеко не в той же мере стала реже, в какой она меньше бросается в глаза. Можешь ли ты, взвесив хорошенько все это, утверждать, что христианство действительно сделало человечество лучшим в моральном отношении?

Демофел. Если результаты не везде соответствовали чистоте и правильности учения, то это, быть может, произошло от того, что учение это было для человечества слишком благородно, слишком возвышенно, так что людям была поставлена слишком высокая цель: соблюдать языческую мораль было, конечно, легче, как и магометанскую. Затем как раз самое возвышенное и дает всюду наибольший материал для злоупотребления и обмана: abusus optimi pessimus (злоупотребление наилучшим ведет к наихудшему (лат.).); поэтому-то и высокое христианское учение иногда служило предлогом для отвратительнейших поступков и настоящих злодейств. Гибель же древних государственных учреждений, а также искусств и наук древнего мира должна быть приписана, как сказано, вторжению чужеземных варваров. Если затем воцарились невежество и грубость и вследствие этого власть попала в руки насилия и обмана, так что человечество оказалось под гнетом рыцарей и попов, то это было явление неизбежное. Отчасти, однако, его можно объяснить и тем, что новая религия вместо временного блага учила искать блага вечного, предпочитала простоту сердца знанию головы и неблагосклонно относилась ко всем мирским удовольствиям, которым, между прочим, служат также науки и искусства. Настолько же последние могли оказать услугу религии, они находили себе покровительство и достигли известного процветания.

Филалет. В очень узкой сфере! Науки же оказывались подозрительными союзницами, и как таковые они были поставлены в известные границы; зато усердно культивировалось любезное невежество, эта столь необходимая для религиозных догматов стихия.

Демофел. Однако те знания, какие до тех пор приобрело себе человечество и какие содержались в сочинениях древних, были спасены от гибели исключительно только духовенством, особенно в монастырях. А что бы произошло с ними после переселения народов, если бы незадолго перед тем не распространилось христианство!

Филалет. Было бы на самом деле чрезвычайно полезным исследованием, если бы кто с величайшим беспристрастием и хладнокровием постарался без лицеприятия, точно и правильно произвести взаимную оценку доставляемых религиями выгод и причиняемого ими вреда. Для этого нужно, конечно, иметь в распоряжении большее количество исторических и психологических данных, чем какими обладаем мы оба. Академии могли бы сделать этот вопрос темою для сочинения на премию.

Демофел. Они остерегутся от этого.

Филалет. Меня удивляет, что ты говоришь это: ведь это — плохой признак для религий. Но, впрочем, существуют ведь и такие академии, в темах которых молчаливо подразумевается условие, что премию получит тот, кто всего лучше сумеет подладиться под их голос. Хоть бы какой-нибудь статистик мог сообщить нам, какое количество преступлений ежегодно остаются не выполненными из-за религиозных мотивов и от какого их количества удерживают мотивы иного свойства. Первых окажется очень немного. Ибо когда человек чувствует искушение совершить какое-либо преступление, то первое, что противится мысли о нем, наверно бывает определенное за это преступление наказание и вероятность того, что мы его понесем; а затем, на втором месте, приходит соображение об опасности, какой подвергается при этом наша честь. Человек, если не ошибаюсь, целые часы будет возиться с этими двумя препятствиями, прежде чем ему хотя бы только придут на ум религиозные соображения. Если же он преодолеет эти два первые оплота против преступления, то, думается мне, крайне редко бывает, чтобы одна только религия могла еще удержать его.

Демофел. А я думаю, что так бывает очень часто, особенно если ее влияние уже действует через посредство привычки, так что человек тотчас с ужасом отступает перед большими злодеяниями. Раннее впечатление держится упорно. Вспомни, например, как часто люди, особенно из дворян, исполняют данное ими обещание, сплошь и рядом с тяжелыми жертвами, побуждаемые исключительно только тем, что в детстве отец с самой серьезной миной часто изрекал им: «Человек чести (или gentleman, или chevalier) всегда и нерушимо держит свое слово».

Филалет. Без известной врожденной probitas (порядочность (лат.).) и это не действует. Ты вообще не вправе приписывать религии того, что представляет собою следствие врожденной доброты характера, благодаря которой человека удерживает от преступления его сострадание к тому, кто будет жертвою этого преступления. Вот подлинный моральный мотив, который, как такой, не зависит ни от какой религии.

Демофел. Но даже и он редко действует у большой толпы, не облекаясь в религиозные мотивы, которые во всяком случае его усиливают. Однако и без такой естественной подкладки одни религиозные мотивы часто сами по себе предохраняют от преступлений, и это не должно удивлять нас по отношению к народу, так как ведь мы видим, что даже высокообразованные люди иногда находятся под влиянием не говоря уже религиозных мотивов, в основе которых все-таки всегда лежит истина, по крайней мере в аллегорической форме, но даже нелепейшего суеверия и всю свою жизнь им руководствуются, — например, ничего не предпринимая по пятницам, не садясь за стол в числе тринадцати, повинуясь случайным ominibus (предзнаменования (лат.).) и т. д., — а в еще гораздо большей степени свойственно это народу. Ты можешь иметь лишь несовершенное представление о великой ограниченности грубых умов: в них царит глубокий мрак, особенно если, как это слишком часто бывает, в основе лежит дурное, несправедливое, злое сердце. И вот таких людей, составляющих массу человеческого рода, приходится направлять и сдерживать всеми возможными средствами, хотя бы с помощью, действительно, на суеверии основанных мотивов, пока они не станут восприимчивы к мотивам более правильным и достойным. О прямом же действии религии свидетельствует, например, тот факт, что очень часто, особенно в Италии, вор возвращает украденное с помощью своего духовника, а именно если последний ставит это условием отпущения грехов. Вспомни затем о присяге, при которой ведь религия оказывает самое решительное влияние: потому ли, что тут человек видит себя прямо поставленным в положение чисто морального существа и к нему торжественно обращаются как к такому (так, по-видимому, понимают дело во Франции, где формула присяги состоит просто из «je le jure» — «клянусь»; так же точно понимается оно у квакеров, от которых вместо клятвы берут их торжественное «да» или «нет»); или же потому, что он действительно верит в утрату своего вечного блаженства, на которую он при этом ссылается, — вера, и в этом случае являющаяся, конечно, лишь, оболочкой для упомянутого чувства своего морального достоинства. Как бы то ни было, религиозные представления служат средством, чтобы пробудить и вызвать наружу моральную природу человека. Ведь как часто случалось, что люди сначала соглашались на требуемую от них ложную присягу, а затем, когда доходило до дела, внезапно от нее отказывались, благодаря чему победа оставалась тогда за истиной и правом.

Филалет. А еще чаще действительно произносились ложные присяги, так что истина и право попирались, притом совершенно заведомо для всех свидетелей акта. Присяга — метафизический ослиный мост юристов: они должны бы ступать на него как только можно реже. Если же без нее обойтись нельзя, то ее надлежит отбирать с величайшей торжественностью, всегда в присутствии духовного лица, даже в церкви или в присоединенной к суду часовне. В особенно сомнительных случаях целесообразно даже приводить на нее учащуюся молодежь. По этому самому французская абстрактная формула присяги совершенно непригодна: абстрагирование от данной положительной вещи должно быть предоставлено собственному ходу мыслей каждого человека, в зависимости от степени его образования. Однако ты прав, приводя присягу как бесспорный пример практического воздействия религии. Но что воздействие это и помимо того очень значительно, в этом я должен усомниться, несмотря на все тобою сказанное. Представь себе, что в данную минуту все уголовные законы вдруг во всеуслышание были бы объявлены отмененными: мне кажется, что ни ты, ни я не имели бы мужества хотя бы только отправиться отсюда одни домой, под покровом религиозных мотивов. Если же, напротив, точно так же была бы объявлена неистинной всякая религия, то мы под охраною одних только законов продолжали бы и впредь жить, как прежде, без особенного усиления наших опасений и мер предосторожности. Но я скажу тебе больше: религии очень часто имеют решительно деморализующее влияние. В общем можно утверждать, что умножение обязанностей по отношению к Богу равносильно уменьшению обязанностей по отношению к людям, так как очень удобно недостаток надлежащего внимания к последним заменять идолопоклонством перед первым. Сообразно тому, мы видим, что во все времена и во всех странах значительное большинство людей находит для себя гораздо более легким выклянчивать себе небо молитвами, чем заслуживать его поступками. Во всякой религии дело скоро доходит до того, что за ближайшие объекты божественной воли выдаются не столько нравственные деяния, сколько вера, церковные церемонии и разного рода ???????*; последняя, особенно если они сопряжены с выгодами для жрецов, начинают даже постепенно считаться и заменою первых: жертвоприношение животных в храме или заказные обедни, или постройка часовен либо крестов при дороге скоро становятся наиболее богоугодными делами, так что ими искупляются даже тяжкие преступления. Такое же значение получают покаяние, покорность авторитету священников, исповедь, путешествия по святым местам, дары в храмы и на их духовенство, основание монастырей и т. д.; в конце концов за священниками остается почти только роль посредников в сношениях с продажными богами. Да если и не заходить так далеко, то где та религия, последователи которой, по крайней мере, за молитвами, хвалебными песнопениями и разного рода благочестивыми упражнениями не признавали бы значения хотя бы частичной замены нравственного поведения? Посмотри, например, на Англию, где христианское воскресенье, установленное Константином Великим в противоположность иудейской субботе, все-таки благодаря наглейшему поповскому обману лживо отождествляется с этой последней даже по имени, чтобы установления Иеговы для субботы, т. е. дня, когда должно было отдохнуть утомленное шестидневной работой всемогущество, так что она по самому существу дела есть последний день недели, можно было перенести на христианское воскресенье, diem solis**, этот первый, во славе начинающий неделю день, этот день молитвы и радости. В следствие вот такой подтасовки в Англии sabbathbreaking или the desacration of the sabbath***, т. e. всякое даже самое пустячное, полезное или приятное занятие в воскресенье, всякая игра, всякая музыка, всякое вязание чулка, всякая светская книга причисляются к тяжким грехам. Разве при этом условии у обыкновенного человека может не явиться уверенность, что если только он всегда, как предписывают ему его духовные руководители, обнаруживает a strict observance of the holy sabbath, and a regular attendance on divine service****, т. e. если он только ненарушимо, самым основательным образом лентяйничает по воскресеньям и не упускает два часа просидеть в церкви, чтобы в тысячный раз слышать и a tempo***** самому за другими болтать то же самое моление, — то за это он смело может рассчитывать на снисходительность в других отношениях, кое в каких делах, которые он иногда себе позволит?

* служения (греч.).

**день солнца (лат.).

***нарушение субботы, осквернение субботы (англ.)

****строгое соблюдение священной субботы и регулярное посещение божественной

службы (англ.).

*****быстро (итал.).

Те дьяволы в человеческом образе, рабовладельцы и работорговцы в североамериканских свободных штатах (надо бы говорить «рабских штатах») обыкновенно — правоверные и благочестивые англикане, которые сочли бы за тяжкий грех работать в воскресенье, и в надежде на это и на свое пунктуальное посещение церкви и т. д. ждут для себя вечного блаженства. Таким образом, деморализующее влияние религий менее проблематично, чем морализирующее. А между тем каким великим и бесспорным должно было бы быть их моральное значение, чтобы возместить за все ужасы, какие были вызваны религиозными мотивами, особенно со стороны христиан и магометан, и все то горе, какое они распространили по свету! Вспомни о фанатизме, о бесконечных преследованиях, прежде всего о религиозных войнах, этом кровавом безумии, о котором древние не имели никакого представления; затем о крестовых походах, этой двухсотлетней, совершенно непростительной резне с лозунгом «Бог хочет этого», предпринятой для завоевания гробницы Того, Кто проповедовал любовь и терпение. Вспомни о жестокостях при изгнании и истреблении мавров и евреев в Испании; вспомни о варфоломеевских ночах, об инквизициях и других трибуналах для еретиков, равным образом о кровавых и обширных завоеваниях магометан в трех частях света, а затем также о походах христиан в Америке, обитатели которой были большею частью, а на Кубе даже совершенно истреблены, так что, по Лас-Касасу⁰²⁵, в течение 40 лет было умерщвлено двенадцать миллионов человек, — разумеется, все это in majorem Dei gloriam (к вящей славе Божией (лат.).) и в целях распространения Евангелия; а сверх того и потому, что кто не был христианином, тот не считался и за человека. Правда, я уже раньше касался этих вещей, но если еще и в наше время продолжают печататься «Новейшие известия из царства Божья» («Neueste Nachrichten aus dem Reiche Gottes» — журнал, сообщающий о деятельности миссий. В 1856 г. был сорокалетний юбилей его основания.), то и мы неустанно будем вызывать в памяти эти более древние известия. Особенно мы не должны забывать Индию, эту священную землю, эту колыбель человеческого рода, — по крайней мере, той расы, к которой мы принадлежим: там сначала магометане, а затем христиане всего ужаснее свирепствовали против приверженцев священной исконной веры человечества, и вечного сожаления достойное, преднамеренное и жестокое разрушение и изуродование древнейших храмов и кумиров еще теперь свидетельствует перед нами о монотеистическом неистовстве магометан, которое они практиковали, начиная от проклятой памяти Махмуда Газневида до братоубийцы Ауранг-Зеба⁰²⁶, и в котором добросовестно постарались потом сравняться с ними португальские христиане — как разрушением храмов, так и аутодафе инквизиции в Гоа. Не должны забывать мы и избранного народа Божья, который, украв в Египте, по прямому специальному приказанию Иеговы, у своих старых, полных доверия друзей одолженные ими золотые и серебряные сосуды, предпринял затем во главе с убийцей Моисеем свой смертоносный и хищнический поход в землю обетованную, чтобы отнять ее, как «землю обетования», у ее законных владельцев при самом беспощадном избиении и истреблении всех обитателей, даже женщин и детей (Иисус Навин, гл. 10 и 11), — согласно прямому, постоянно повторяемому приказу того же Иеговы совершенно отрешиться от всякого сострадания, и именно потому, что прежние жители не были обрезаны и не знали этого Иеговы, — основание, считавшееся достаточным, чтобы оправдать по отношению к ним всевозможные зверства: на том же самом основании и раньше в самом достославном виде выставляется гнусное поведение патриарха Иакова и его избранников по отношению к царю Салема Гемору и его народу (Быт. 34), которые ведь тоже были неверными**. Поистине, это наихудшее зло от религий, что приверженцы каждой из них считают все для себя дозволенным по отношению к сторонникам всех других и потому поступают с ними с самым крайним бесстыдством и жестокостью: таково поведение магометан по отношению к христианам и индусам, христиан по отношению к индусам, магометанам, американским народам, неграм, евреям, еретикам и т. д. Однако я, быть может, захожу слишком далеко, говоря так обо всех религиях: ибо в угоду истине я должен прибавить, что ужасы фанатизма, вытекающие из этого основного правила, известны нам, собственно, все-таки лишь о приверженцах монотеистических религий, т. е. единственно об иудействе и его двух ответвлениях — христианстве и исламе. Относительно индусов и буддистов мы не имеем такого рода известий. Именно, хотя мы знаем, что буддизм, приблизительно в V веке нашей эры, был изгнан брахманами из своей первоначальной родины, самой передней части Индостана, после чего он распространился по всей Азии, — тем не менее, насколько мне известно, нет никаких определенных сообщений, чтобы распространение это совершилось путем насильственных деяний, войн и жестокостей. Конечно, это быть может, объясняется тем туманом, какой окружает историю тех стран: однако ввиду чрезвычайно кроткого характера этих религий, непрестанно внушающих бережное отношение ко всему живому, а также ввиду того обстоятельства, что брахманизм, благодаря кастовому строю, не допускает, собственно, никаких прозелитов, мы вправе надеяться, что последователи их неповинные ни в каких массовых кровопролитиях и всякого рода жестокостях. Спенс Харди в своей прекрасной книге «Eastern Monacfaism» (s. 412)^⁰²⁷хвалит необыкновенную терпимость буддистов и уверяет при этом, что в летописях буддизма можно найти меньше примеров религиозных преследований, чем в летописях какой-либо иной религии. В самом деле, нетерпимость существенно свойственна лишь монотеизму: всеединый бог по самой своей природе — бог ревнивый, не допускающий существования никакого другого бога. Политеистические боги, напротив, по природе своей терпимы — они живут и дают жить другим: прежде всего они охотно мирятся со своими товарищами, богами той же религии, а затем терпимость эта простирается и на чужих богов, которые поэтому гостеприимно ими принимаются и впоследствии иногда получают даже права гражданства. Это мы видим прежде всего на примере римлян, которые охотно принимали и почитали фригийских, египетских и других чужеземных богов. Вот почему только одни монотеистические религии являют нам зрелище религиозных войн, религиозных преследований и судов над еретиками, а также иконоборство и истребление чужих богов, разрушение индийских храмов и египетских колоссов, в течение трех тысячелетий взиравших навстречу солнцу, — ведь только потому, что их ревнивый бог сказал: »Не сотвори себе подобия» и т. д. Однако вернемся к главному; и ты тут, конечно, прав, ссылаясь на сильную метафизическую потребность человека: но, кажется мне, религии являются не столько ее удовлетворением, сколько злоупотреблением ею. По крайней мере, мы видели, что в деле насаждения нравственности их польза в значительной мере проблематична; вред же от них, а в особенности ужасные деяния, их сопровождавшие, несомненны. Иначе, разумеется, обстоит дело, если мы обратим внимание на пользу религий в качестве опоры для тронов: ибо поскольку последние дарованы божьей милостью, алтарь и трон находятся в тесном родстве между собою. Поэтому-то всякий мудрый государь, любящий свой трон и свою семью, всегда будет представлять собою для своего народа образец истинной религиозности: ведь даже и Макиавелли в 18-й главе настоятельно рекомендует государям быть религиозными⁰²⁸. Сверх того можно сказать, что основанные на Откровении религии совершенно так же относятся к философии, как суверены божьей милостью — к суверенитету народа: поэтому предшествующие члены обеих частей этого уравнения и состоят в естественном союзе друг с другом.

*Тацит (Histor., кн. V, гл. 2) и Юстин (кн. XXXVI, гл. 2) оставили нам указание на историческую основу Исхода, познакомиться с которой столь же поучительно, как и забавно, и по которой мы можем догадываться, какова должна быть историческая основа и у прочих книг Ветхого Завета. Здесь (в указанном месте) мы узнаем, что фараон не хотел долее терпеть в чистом Египте втеревшийся туда нечистоплотный, грязными болезнями (scabies), угрожающими заразой, одержимый иудейский народ и потому приказал посадить его на суда и переправить на аравийский берег. За ними действительно был послан отряд египтян, но не для того, чтобы вернуть назад драгоценных господ, которых как раз выпроваживали, но чтобы отнять у них то, что они украли, а украли они именно золотые сосуды тех храмов: да и кто мог что-нибудь доверить такому сброду! Правда и то, что названный отряд встретил себе препятствие в естественном явлении природы. На аравийском берегу оказалась большая нужда, прежде всего в воде. Тогда выступил отважный малый и взялся доставить все, если только за ним последуют и будут ему повиноваться. Он видел диких ослов и т. д. Я считаю это за историческую основу, так как это, очевидно, та проза, на которой построена поэзия Исхода. Если при этом Юстин (т. е. Помпей Трог) и допускает грубый анахронизм (т. е. по нашим расчетам, основанным на Исходе), то это нисколько меня не смущает: ибо даже сотня анахронизмов не возбуждает во мне такого сомнения, как одно-единственное чудо. Из двух указанных римских классиков мы видим также, в какой степени во все времена и у всех народов евреи были предметом отвращения и презрения: это отчасти, быть может, зависело от того, что они были единственным народом на земле, который не признавал для человека никакого бытия за пределами этой жизни, и потому считался за скот, отребье человечества, но за большого мастера по части лжи.

**Если когда-нибудь, с течением времени, вновь появится народ, исповедующий такого Бога, который дарует ему соседние земли, подлежащие затем завоеванию в качестве «земель обетования», то я советую соседям такого народа заблаговременно обратить на это внимание и не дожидаться, пока через сотни лет явится наконец благородный царь Навуходоносор для запоздалого водворения справедливости, а заранее отбить у этого народа мысль о подобных обетованиях, а также до последнего камня разрушить храм бога, столь великодушно раздающего соседние земли, — и все это будет вполне правомерно. Кто, не зная еврейского языка, пожелает познакомиться с тем, что такое Ветхий Завет, тот должен читать его в переводе семидесяти, как самом правильном, самом точном и вместе самом красивом из всех переводов: здесь совсем иной тон и колорит. Стиль этого перевода большею частью одновременно благороден и наивен, не содержит также в себе ничего церковного и никакого намека на христианство: в сравнении с ним лютеровский перевод является и грубым и набожным, он часто также неверен, иногда несомненно с умыслом, и сплошь выдержан в церковном, поучительном тоне. В приведенных выше местах Лютер позволил себе смягчающие поправки, которые можно назвать подделками: где он ставит «изгнали», имеется ????????? [«убили»] и т. д. Впрочем, впечатление, оставленное во мне изучением перевода семидесяти, — это сердечная любовь и искренное уважение к ????? ???????? ?????????????? [«великому царю Навуходоносору» (греч.)], хотя он и проявил несколько излишнюю мягкость по отношению к народу, у которого имелся бог, даривший или обещавший ему земли его соседей, так что потом он (народ) завладевал ими с помощью грабежей и убийств, а затем строил в них храм этому богу. Пусть всякий народ, исповедующий такого бога, который делает соседние земли «землями обетования», заблаговременно найдет своего Навуходоносора и в придачу еще своего Антиоха Епифана, а затем пусть с ним не церемонится!

Демофел. О, только не говори в этом духе! Вспомни лучше, что ты этим будешь играть на руку охлократии^⁰²⁹и анархии, первому врагу всякого законного порядка, всякой цивилизации и всякого гуманизма.

Филалет. Ты прав. Все это были именно софизмы или, как это называется у учителей фехтования, «кабаньи удары». Беру поэтому свои слова назад. Однако посмотри-ка, как диспуты могут даже честного человека сделать иногда несправедливым и злым. Итак, прекратим этот разговор.

Демофел. Хотя после всех приложенных усилий мне приходится сожалеть, что я не изменил твоего взгляда касательно религий, но зато и я могу уверить тебя, что все тобою сказанное ничуть не поколебало моего убеждения в их высоком значении и необходимости.

Филалет. Верю тебе — ибо, как говорится в «Гудибрасе»⁰³⁰:

A man convinc’d against his will

Is of the same opinion still.

(«Кого убедили против его воли, тот все-таки остается при своем прежнем

мнении» (англ.).)

Но утешаюсь тем, что при спорах и минеральных ваннах подлинное значение принадлежит лишь последующему действию.

Демофел. Так желаю тебе благотворного последующего действия.

Филалет. Оно, быть может, получилось бы, если бы только мой организм не был поражен еще одной испанской пословицей.

Демофел. Какой такой?

Филалет. «Detras de la cruz esta el Diablo».

Демофел. По-немецки, испанец!

Филалет. Готов служить: «3а крестом находится дьявол».

Демофел. Ну, не станем на прощание обмениваться колкостями, а лучше признаем, что религия, как Янус или, точнее, как брахманский бог смерти Яма, имеет два лица, — притом, опять точно так же, как этот бог, одно очень дружелюбное, другое очень суровое: мы же смотрели так, что каждый из нас имел в виду разное лицо.

Филалет. Правильно, старина!

Примечания

«Parerga и Paralipomena» (в переводе с греческого — «Дополнения и пропуски», «Попутное и отложенное) — последнее крупное сочинение А. Шопенгауэра, опубликованное при жизни автора в двух томах. Второй том («Paralipomena») печатается по изданию: Шопенгауэр А. Полн. собр. соч.: В 4 т. В переводе и под редакцией Ю. И. Айхенвальда. М., 1900—1910. Перевод сверен и уточнен Т. И. Молчановой и H. H. Трубниковой по изданию: Schopenhauer A. Samtliche Werke. In 5 Bde. Stuttgart / Frankfurt am Main, 1976. Bd. 5. Фрагменты, опущенные в русском издании 1900—1910 гг., восстановлены по указанному немецкому изданию и печатаются в переводе H. H. Трубниковой (наст. изд. с. 142—153, 408—420, 445—447). Примечания составлены Н. Н. Трубниковой. При подготовке примечаний были использованы материалы издания: Arthur Schopenhauer's Werke in funf Banden. Hrsg. von Ludger Lutkehaus. Beibuch von Ludger Lutkehaus und Michel Bodmer. Leipzig, 1991.

⁰⁰¹ Глава XV в издании под редакцией Ю. Айхенвальда была помещена в конце тома; в настоящем издании возвращена на прежнее место.
⁰⁰² Персонажи диалога носят говорящие имена: Демофел — "Радетель за народ", Филалет — "Любитель истины".
⁰⁰³ "Да будет правосудие и да погибнет мир" — девиз императора Фердинанда I.
⁰⁰⁴ Платон. Государство, 7, 535. Ср.: "В том-то и состоит ошибка нашего времени и потому-то недооценивают философию, что за нее берутся не так, как она того заслуживает... Не подлым надо бы людям за нее браться, но благородным" (Соч.: В 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 320, пер. А. Н. Егунова).
⁰⁰⁵ Ваннинус Юлий Цезарь (Ванини Луцилио, 1584-1619) — итальянский натур— философ-пантеист, сожжен на костре по приговору инквизиции.
⁰⁰⁶ Богиня Кали — в мифологии индуизма одна из ипостасей Дурги, супруги Шивы, воплощение его разрушительной энергии; культ Кали включал кровавые жертвоприношения. Туги — от санскр. thug, пракр. thak, "прятать" — тайная секта в Индии ХIII-XIX вв., практиковала ритуальные убийства, почитала богиню Кали. Секта была уничтожена колониальными властями ок. 1835 г.
⁰⁰⁷ Готтентоты (самоназвание кой-коин) — группа народов на Юге Африки на территории современной Ботсваны, Намибии и ЮАР; кафры (самоназвание коса, амакоса) — народ группы банту в ЮАР.
⁰⁰⁸ Тимей из Локр — древнегреческий философ-пифагореец; по его имени назван диалог Платона "Тимей".
⁰⁰⁹ Гёте И. В. Фауст, I, 1090.
⁰¹⁰ Апулей. О божестве Сократа, 14-15. Ср.: Апулей. Метаморфозы и другие сочинения. М., 1988. С. 344 (пер. А. Кузнецова).
⁰¹¹ "Благородный род богов" — 12 высших римских богов: Веста, Минерва, Церера, Юнона, Диана, Венера, Марс, Аполлон, Вулкан, Нептун, Юпитер и Меркурий.
⁰¹² Овидий. Метаморфозы, IX, 711: "Так незаметно обман покрывается ложью невинной" (Метаморфозы. М., 1977, пер. С. Шервинского).
⁰¹³ Фриз Якоб Фридрих (1773-1843) — немецкий философ и математик, автор "Антропологической критики разума" (1807); Круг Вильгельм Трауготт (1770-1842) — немецкий философ, преемник Канта по кенигсбергской профессуре; Салат (Залат) Якоб — немецкий философ-просветитель.
⁰¹⁴ Гёте И. В. "Увещевание".
⁰¹⁵ Эпопты — посвященные в Элевсинские таинства (в Древней Греции).
⁰¹⁶ "Три учения суть одно" (сань цзяо вэй и) — главный тезис доктрины "трех учений" (сань цзяо) в Китае, провозглашающей единство наиболее глубоких оснований даосизма, конфуцианства и буддизма.
⁰¹⁷ Речь идет о Виктории Александрине Английской (1819-1901), королеве Англии с 1837 г.
⁰¹⁸ У Шопенгауэра — "Knecht Ruprecht". "Рупрехт" — персонаж немецких рождественских сказок; по поверью, он приходит к детям в свите младенца-Христа или Святого Николая с розгой, цепью и мешком.
⁰¹⁹ Аристотель. Риторика, 1,9,1366 а 38 -1366 b 1: "Добродетель, как кажется, есть возможность приобретать блага и сохранять их и вместе с тем возможность делать благодеяния [другим] во многих важных случаях и всем вообще во всевозможных случаях" (Античные риторики. М., 1978, пер. Н. Платоновой).
⁰²⁰ Овидий. Метаморфозы. 1, 86: "В небо глядеть повелел, поднимая к созвездиям очи" (пер. С. Шервинского).
⁰²¹ Бог Один — верховный бог скандинавской мифологии.
⁰²² Cours d'amour — "суды любви" (в средневековой Европе).
⁰²³ Св. Бонифаций, он же Винфрид Саксонский (ок. 673-754) — христианский проповедник, "апостол Германии".
⁰²⁴ Появление цыган в Европе (из Индии через Иран и Египет) относится к началу II тысячелетия н. э.
⁰²⁵ Лас-Касас Бартоломе де (1474-1566) — христианский проповедник-миссионер в Перу и Мексике, епископ.
⁰²⁶ Махмуд Газневид (970-1030) — правитель государства газневидов, совершил 17 завоевательных походов в Индию; Аурангзеб (1618-1707) — правитель Могольской империи в Индии с 1658; по его приказу убили Дара Шукуха (Дарашако; см. примеч. 6 к гл. I).
⁰²⁷ Харди Спенс — английский востоковед, автор работ по буддизму ("Manual of Buddhism", 1853; "Eastern Monachism", 1850).
⁰²⁸ Ср.: "Пусть тем, кто видит его и слышит, он предстанет как само милосердие, верность, прямодушие, человечность и благочестие, особенно благочестие" (Макиавелли Н. Избр. соч. М., 1982. С. 352, пер. Г. Муравьевой).
⁰²⁹ Охлократия — "власть толпы".
⁰³⁰ "Гудибрас" (1663-1678) — сочинение английского сатирика Самюэля Батлера (1612-1680).

Раздел А. Кончеева в Журнале Самиздат библиотеки М. Мошкова