А. С. КОНЧЕЕВ
БИОГРАФИЯ КОНЧЕЕВА
Кончеев счастливчик, любимчик бога. Во всяком случае, он сам так часто о себе думал. Ему не выпало на долю быть нищим, уродом, глупцом, невеждой. То, чего ему очень хотелось, рано или поздно исполнялось. Даже то, вероятность исполнения чего, была, казалось бы, равна нулю, и рассматривалась им только в качестве фантазии.
Кончеев не всегда был великим мистиком. Детство его прошло в среде мистически и религиозно практически стерильной. С тем, конечно, уточнением, что изначальные установки в ней были принципиально атеистические.
В бога никто из окружающих не верил и делал это вполне искренне. Когда умер его дедушка (Кончееву было 7 лет), никому и не пришло в голову позвать священника или поставить на могилу крест.
Единственное религиозное впечатление Кончеева-ребенка было его удивление тем, что его няня верит в бога, хотя она ему всегда представлялась серьезной и разумной женщиной. Няня была женщина деревенская, украинка, и в том уже возрасте, когда вполне допустимо было быть и верующей, потому что в бога могли верить только темные старушки, сумасшедшие или уж совсем какие-то странные люди.
Кончеев в детстве очень любил сказки, и перечитал их все. Читать он научился рано, года в четыре, самостоятельно, и после этого читал запоем, в основном сказки. Сказки, конечно, были очищены от религиозной пропаганды, но зато в них было много чудес и волшебства. Разумеется, юному Саше и в голову не приходило, что что-то сказочное может иметь место и в реальной жизни, жизнь это жизнь, а сказки это сказки. Хотя очень хотелось превратиться, например, в цветок, ударившись оземь, или научиться превращаться в бесплотного духа, чтобы летать, где вздумается.
В детстве Кончеев много болел и потому часто с высокой температурой находился в измененном состоянии сознания. Узнал он об этом значительно позже, но переживания, мысли, образы, воспринятые им в этом состоянии, сильно повлияли на него в дальнейшем.
Кончеев не верил в бога до 26 лет (теперь он не верит тоже, но на иных основаниях). Лет в 16 он придумал себе религию, в шутку, разумеется.
Будучи по воспитанию строгим материалистом-реалистом, Кончеев-юноша как-то подумал о том, что, как было бы хорошо, если бы бог существовал. Не тот, конечно, классический бог, в которого верят в церквах, мягко говоря, странные люди, а свой бог, классный и прикольный, свой в доску. Но, в то же время, и совершенно настоящий бог, всемогущий, всеведущий, мудрый.
Поразмышляв, Кончеев понял, что, несмотря на всемогущество, такой настоящий бог сможет выполнять далеко не все его пожелания, а только некоторые, связанный условиями того мира, который уже существует, и нарушать которые, ему видимо непристало. Кончеев с этим согласился. Вообще, он признал за богом полную свободу выбора: тот мог всегда отказаться выполнить любую его просьбу без особого объяснения причин, и потому его следовало просить не часто, а только в действительно очень серьезных случаях и быть заранее готовым получить отказ. Такие условия Кончеев счел вполне справедливыми.
Оставалось придумать богу имя и заклинание, трехкратное повторение которого обеспечивало бы совершение ритуала. Этим заклинанием стало имя бога, а именем бога весьма распространенное, но и очень непристойное ругательство из нескольких слов (без слова «мать»). Почему так? Для бога имя — условность, и потому Кончеев выбрал такое, произнесение которого всуе исключалось. Кроме того, такое скабрезное по звучанию имя должно было подчеркнуть интимность взаимоотношений Кончеева с его личным богом.
Замечательно, что Кончеев прибегал к этому заклинанию крайне редко, с полной серьезностью и только в действительно исключительных случаях. И вот удивительно, не было ни одного такого, чтобы «бог» не исполнил его желания. Получалось, что он, вроде как, и был. Иногда у Кончеева возникал искус воспользоваться заклинанием и не в очень важном случае. И, хотя в принципе в этом не было ничего плохого и сам бог, очевидно, ничего не имел бы против, Кончеев не поддавался искусу и испытывал даже угрызения совести после него.
Впоследствии Кончеев узнал, что таким образом он вышел на того, кого Алистер Кроули называл Святым Ангелом Хранителем или собственным сверх-Я мага.
В школе Кончеев узнал об основном вопросе философии. Великие философы, самые выдающиеся из когда-либо существовавших, считали, вполне справедливо, что материя первична, а сознание, существующее при помощи этой материи вторично. Странно бы было даже подвергать сомнению такой трюизм. Философы-идеалисты, жившие давно в прошлом, разумеется, это тоже прекрасно знали, но притворялись, что дух первичен в угоду церкви, спорить или возражать которой было в те жуткие прошлые времена очень не безопасно. Такая убедительная версия была преподана Кончееву в школе.
Кончеева удивило только одно, а именно то, что противоположная точка зрения была отброшена материалистами без какого-либо рассмотрения как заведомо ложная, но ведь строгое мышление, что бы быть честным перед самим собой, должно рассмотреть все, даже абсурдные возможности. В геометрии, скажем, подвергались сомнению и нудным тавтологическим доказательствам даже совершенно самоочевидные положения и ни одного учителя это не удивляло и не возмущало. Более того, Кончеев вынужден был признать, что, не смотря на полную абсурдность идеализма, логически он столь же правомерен, как и самоочевидный материализм, а потому добросовестный философ обязан был, хотя бы, просто об этом упомянуть. Но, дотошные и многословные в менее важных вопросах, классики здесь были на удивление лаконичны. Впрочем, очень быстро Кончеев постиг окончательно причину их такой скромности. Дело было в том, что помалкивали они именно потому, что, несмотря на полную очевидность материализма, невозможно было найти ни одного довода в его пользу, который с таким же успехом нельзя было применить и в пользу идеализма. То есть логически идеализм и материализм оказывались равноправны, и материалисты почему-то этого боялись. На первых порах собственно только это и поразило Кончеева. Зачем бояться того, что ложно и ничем тебе не грозит и зачем опасаться за судьбу того, что очевидно в полной безопасности?
В студенческие годы Кончеев узнал о существовании философии Канта (из двух-трех строчек в каком-то учебнике). Кант был агностик, доказывавший то, что никак не возможно доказать такую очевидную вещь как материализм. Вот оказывается, в чем было дело. Материализм, хоть и косвенно, но подвергался сомнению видимо очень высоким философским авторитетом. Конечно, тут понятно, что лучше было сильно не заострять внимание, а то ведь психика не у всех крепкая, вдруг и подведет кого-нибудь, и он станет идеалистом.
Это считалось в МЛФ самым ужасным бедствием, которое может постигнуть человека. Он тогда должен был стать или религиозным мракобесом, или буржуазным перерожденцем, то есть чем-то худшим, чем даже сумасшедший.
Кончеева такие перспективы испугать не могли. Он не мог представить себе того, как он может стать вдруг тем, чем ему совсем не хочется становиться, да и, если бы это как-то и получилось, то было бы очень интересно все это пронаблюдать. И Кончеев, о, ужас, представил себя идеалистом. Ничего особенного. Правда появилась, как следствие, возможность бессмертия. Но Кончеев сразу понял коварство этой идеи. Бессмертие хорошо, если жизнь хорошая, но если это бессмертие в каком-нибудь аду или в бесконечных страданиях? Ну, уж, нет.
Короче, серьезно поразмыслив, Кончеев решил, что он как честный человек признает несомненным только то, что несомненно. Поскольку же и материализм, и идеализм строго недоказуемы, следует смело это признать и не придерживаться категорически ни того, ни другого.
Прошло совсем немного времени, и в курсе диамата Кончееву была преподана, со всеми приличествующими случаю поношениями, теория субъективного идеализма. Вот тут-то Кончеев и узнал, кто он. Это было совершенно очевидно. Классикам если бы у них было ума хоть на гран, следовало именно ее и взять на вооружение, вот тогда-то им не пришлось бы стыдливо помалкивать, обсуждая основной вопрос философии. Правда, тогда им пришлось бы стать идеалистами. Но не один ли бес? Классовую борьбу можно обосновать исходя из идеализма не хуже, чем из материализма, теперь Кончеев это отлично понимал, и именно потому таковая его совершенно не занимала.
Конечно, Кончеев был ужасно горд, что додумался до такого изыска, что он несомненный субъективный идеалист. Однако проку от этого было немного. Жизнь как была проблемой, так и осталась. А о проблеме жизни Кончеев размышлял постоянно. Забавно, что его почти не интересовало, а размышляет о ней еще кто-то. Собственно, исходя из тривиального опыта, Кончеев считал, что не размышляет никто и, судя по всему, никто никогда и не размышлял. Как же он был удивлен впоследствии, узнав об истинных масштабах этого печального явления.
В бога Кончеев не верил. Зачем верить в того, в ком нет никакой надобности? Нет надобности в самом по себе. Если бы был сказочный бог, бог настоящий, с которым можно поговорить по душам, попросить о каком-нибудь чуде, которое ему ничего не стоит, а тебе очень нужно и было бы очень приятно. Эх! Такого бога не было, и быть не могло. Так тогда думал Кончеев. Думал, впрочем, недолго. Ему иногда попадались книги, в которых, хоть и вскользь затрагивались вопросы веры, религии, без огульного их отрицания. И, будучи идеалистом, Кончеев, должен был признать, что в отличие от материализма идеализм вполне сочетаем с религией или допущением существования бога. Но в то время как идеализм его базировался на отчетливом понимании им того факта, что весь мир, строго говоря, происходит у него в голове, существование бога никак в этом мире не проявлялось.
С внешней стороны жизнь Кончеева была самой тривиальной. Он закончил технический ВУЗ и работал инженером в НИИ. Когда наступил подходящий момент, он женился и даже по любви. Это внешнее благополучие не удовлетворяло Кончеева. Не говоря уж о том, что за сереньким фасадом всякие могут разыгрываться драмы и трагедии, основная проблема Кончеева были депрессии и постоянно угнетенное состояние духа.
Внешне это, правда, почти никак не выражалась. Кончеев в те годы был человек обязательный, исполнительный, трудолюбивый, обладал от природы сангвиническим темпераментом и хорошим здоровьем (детская болезненность исчезла без последствий).
Когда депрессия уж очень донимала его, он пьянствовал, что не отражалось на внешнем его образе жизни, но приглушало депрессию на время, чтобы обострить ее в последствии.
Иногда Кончеев думал, как было бы хорошо, если бы его вообще не было. Не было бы депрессий, похмелий, неизбежных стычек с женой по мелочным поводам, вообще бы ничего.
Вполне возможно, что если бы Кончеев был материалистом, он решился бы на самоубийство. Разумеется, он боялся смерти и хотел жить, но он прекрасно видел, что это только инстинкт, животный инстинкт, запрещающий побег и принуждающий выполнять определенную природную программу. Кончеев видел в себе нечто «человеческое», ставящее его выше животного с его понятными инстинктами, которое вполне могло бы преодолеть этот инстинкт, чтобы избавиться радикально от всего, так его мучающего и до смерти надоевшего. Но как идеалист, не верующий в полное уничтожение после смерти, он обязан был допустить возможность какого-то неведомого посмертного существования, а тогда самоубийство теряло всякий смысл и представлялось поступком весьма опрометчивым.
Депрессии Кончеева не были беспричинными, но причина их была странная. Это были размышления Кончеева о жизни и ее смысле. Кончеев видел с определенностью, что никакого смысла у жизни нет. Все, кто рождался, заканчивали жизнь смертью. Восторги познания, наслаждения искусством, глубокие открытия научные, психологические, философские, память о лучших моментах жизни, в смерти, очевидно, просто испарялись, превращались в ничто. Да, душа, возможно, и жила как-нибудь дальше, но, очевидно, все прошлое позабыв, и неизвестно в каком качестве. Да, что там неизвестно, ясно, что начинала с нуля опять все ту же маяту, чтобы снова пройти все тот же бессмысленный цикл. Вечное возвращение, в общем.
Кончеев любил родителей, жену, просто людей. Он не испытывал к людям отвращения, даже если они казалось бы этого заслуживали. Таким уж он родился. Мудрые же литературные произведения, показывая жизнь во всех ракурсах и во всей ее неисчерпаемой глубине, только укрепляли его в этой позиции. И с другой стороны любовь к людям, сострадание к ним говорили, что раз жизнь их мучает, а в конце убивает, то не лучше ли было бы, чтобы они и вообще не рождались?
Кончеев не знал ответов на вечные вопросы и не верил, что они есть или могут быть.
Однажды Кончеев прочел у Льва Толстого в «Исповеди» фразу, очень точно описывающую его понимание жизни и бытия и возникшее от этого понимания состояние: «Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не признавал никакого «кого-то», который бы меня сотворил, эта форма представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на свет, была самая естественная мне форма представления». Толстой в «Исповеди» пытался обосновать свой приход к вере в бога и к религии. Кончеев только посмеивался, читая ее. Все это был самообман великим человеком самого себя. Нет никакого бога, а религия глупость. Но сама фраза Толстого о его душевном состоянии Кончееву понравилась.
Заинтересовавшись Толстым, Кончеев прочел всё, что тот написал. Чтение произвело на Кончеева большое впечатление. В конце он уже не смеялся. Доводы Толстого были убийственны. Это говорил не безграмотный поп, не безумец, не фанатик, не запутавшийся в умствованиях романтик, а человек, безусловно, очень умный, душевный и неравнодушный. Короче, родственная душа. Толстой повторял то, что Кончеев не раз говорил сам себе, но в то же время выходило, что Толстой нашел выход там, где Кончеев видел только безнадежный тупик.
«Бог есть, — говорил Толстой, — его существование настолько самоочевидно, что не замечается (как рыбы не замечают воду). Бог непохож ни на что из того, что про него говорят, но сами по себе слова о нем людей бывают очень верными. Скажем, в Евангелии от Иоанна сказано, что Бог есть любовь. Ясно, что это метафора. Ведь любовь это только чувство, которое людям свойственно испытывать. Но он любовь потому, что мы точно знаем, что любовь есть то высшее, что мы испытываем в себе. Бог конечно не любовь, но любовь это та сторона бога, которой он открывается людям, желающим его познать. Все в мире условно, вторично и необязательно, первичны только бог и любовь». Так говорил Толстой. А Кончеев подумал, что он никогда не придавал такого высшего смысла любви, жалости, состраданию, живущим в нем. Наоборот, зачастую злился, что они мучают его, осложняя жизнь. А вот Толстой указал на их онтологичность, первоначальность, указал на то, что это собственно и есть бог, то есть та его сторона, которой он в этом мире открыт людям.
Толстой признавал, что жизнь выглядит сама по себе совершенно бессмысленной, но тут же и объяснял, что это происходит потому, что мы ищем смысл, не выходя за пределы себя. Если же переложить смысл в бесконечное, в бога, сняв его с ограниченной нашей жизни, то все станет на свои места. Да, мы смысла не знаем, но он и не нужен нам. Смысл в боге, а он, видимо, сам для себя смысл, потому что мы конечны, а он бесконечен.
Но почему же нам бывает так плохо в жизни? И просто бывает плохо и плохо бывает потому, что мы не знаем и не понимаем для чего и почему мы живем? Плохо потому, ответил Толстой, что мы не делаем того, что бог хотел бы, чтобы мы делали. На самом деле смысл в нашей жизни есть, и очень важный смысл. Бог порождает нас совсем не для того, чтобы мы просто жили, как придется, да еще сетовали на бессмысленность жизни. Отнюдь. Бог имеет к нам совершенно определенные требования, он хочет, что бы мы уклонялись от зла и стремились к добру. Вот поэтому он и любовь.
Больше всего проняло Кончеева то, что жизни оказывается можно все-таки придать смысл через перенос его на бога, то есть на нечто бесконечное, всемогущее и всемудрое. Речи Толстого вполне убеждали его. Действительно, то, что казалось излишним или второстепенным в жизни — любовь, добро, жалость, сострадание, становилось руководством к действию под санкцией бесконечного и всеблагого прародителя жизни. Главное же, что еще больше подкупило Кончеева, было то, что с тех пор как он начал думать о боге, о любви, о добре, о найденном через бога смысле жизни, у него прошли депрессии, и наступило состояние постоянного воодушевления. Так Кончеев на некоторое время стал толстовцем. С удовольствием он узнавал теперь, что в его примерно возрасте толстовцем был Бунин. Лесков писал Толстому, что, узнав его учение, он отбросил свою плошку и пошел за его фонарем. Узнал, что взгляды Толстого разделяли или исповедовали, переписывавшиеся с ним, Ганди и Вивекананда, да и еще множество культурнейших и благороднейших людей (Эмерсон, Торо, Рёскин и др.).
Кончеев «опростился». Он перестал есть мясо. — Если любишь животных, нельзя их убивать, чтобы есть. Перестал пить, курить. Перестал голосовать, ходить на вызовы в военкомат. Стал носить самую дешевую одежду и обувь, по возможности без использования кожи. По характеру Кончеев был склонен к франтовству, да и возраст был подходящий для этого, но теперь он сам шил себе рубашки, брюки, куртки, вязал свитера, носки (правда, на вязальной машине, для скорости), ходил в кедах или кирзовых сапогах.
Он уволился с легкой инженерной работы и поехал в деревню зарабатывать свой хлеб в поте лица своего.
Толстовство не имеет строгих канонов. Каждый сам решает, до какого предела борьбы с низшим, животным, следует дойти в стремлении к высшему, божественному. Именно в этом практика толстовства. Уходить от животного к божественному.
Кончеев не дошел до последних крайностей. Он не выкинул документы, не отказался совсем от пищи, что, кстати, было бы вполне последовательно по толстовской доктрине, как ее понимал Кончеев.
Среди последователей Толстого при его жизни было достаточно трагедий. Первым погиб некий Дрожжин в арестантских ротах за отказ от военной службы. Многие сидели в тюрьмах за распространение толстовских произведений, запрещенных правительством, сидели за отказ брать в руки оружие. Все правильно. Веру надо засвидетельствовать мученичеством. Кончеев тоже готовился загреметь, но бог миловал. Кончеев постоянно по заповеди Толстого работал над собой, изничтожая в себе мирские похоти и мирской страх. Он даже дошел одно время до такой глупости, что ходил на избирательный участок во время выборов, чтобы не огорчать людей (что было бы противно любви к ним), приходивших к нему домой уговаривать его, чтобы он пошел, проголосовал. В советские времена явка на выборы должна была быть близка к 100%, и специальные люди ходили по квартирам и уговаривали нерадивых голосовальщиков. Кончеев ходил, но конечно не голосовал, а бросал в ящик объяснение того, почему голосовать не следует и почему он этого не делает (он считает любое правительство, применяющее насилие, незаконным, антибожественным). А в конце объяснения писал свой адрес, имя и фамилию, чтобы искупить грех участия в этом все-таки неправедном деле. Никаких последствий это не имело. Те времена, когда это могло бы иметь фатальные последствия, к счастью, тогда уже прошли.
Сократил Кончеев до предела и свою сексуальную жизнь. Трагедии в этом особой не было, но в конечном итоге, отчасти, вероятно, из-за этого, жена его нашла себе другого, что он и приветствовал, искренне ее любя. Правда, сексуальные желания донимали сильно.
Герой Челентано в фильме «Укрощение строптивого» умерщвлял плоть тем, что рубил дрова. Кончеев изнурял себя трудом и постом. Его уход в деревню не осуществился. Советская забюрократизированная деревня мало была приспособлена для толстовства. Это можно было бы преодолеть, но в городе у Кончеева была еще престарелая мать и тогда еще мало приспособленная к самостоятельной жизни малолетняя (18-ти лет) жена. Кончеев любил жену, а по толстовству еще и должен был всячески ей потакать. Он обшивал ее, стирал, занимался уборкой, а поскольку матушка не любила вегетарианства, готовил вегетарианскую еду сам. Работал Кончеев на мукомольном заводе грузчиком. Это была отличная работа, но очень тяжелая. Как раз то, что надо. Толстой говорил, что самый правильный труд крестьянский, «хлебный». Если же не можешь уехать в деревню пахать землю, то найди в городе работу потяжелее и попротивней. Кончеева иногда мучила совесть за то, что работа на мельнице была не очень противной, но идти искать действительно противную работу ему совсем не хотелось (да, он и хлебнул таких работ, пока не дошел до мельницы). Ну, можно же хоть немного себе сделать поблажку?
В этот период жизни Кончеев был практически счастлив. Единственное, что его мучило по-настоящему, был секс, вернее запрет на него. Кончеев был согласен с Толстым, что разумному существу не пристало предаваться столь нелепому, смешному и объективно столь мало эстетическому занятию как совокупление. И тем не менее он этого позорного действия ужасно хотел. До ухода жены иногда он не выдерживал и склонял ее к соитию, корчась от ее насмешек. Женщины иногда бывают очень жестоки. То, что он жесток к ней, зачастую даже не замечая этого, Кончеев оправдывал высшими соображениями. Она же иногда, когда они ссорились, обзывала его лицемером.
Удивительно, но толстовство Кончеева закончилось. В сущности, оно изжило себя. На самом деле оно закончилось вместе с кончиной одной из кончеевских ипостасей, той, что была толстовской.
До знакомства с религией Толстого Кончеев не знал верующих людей. Нянюшка не в счет. Довольно долго он был белой вороной в своем чисто атеистическом, а точнее, филистерском окружении. Никого не интересовали вопросы веры, безверия, смысла жизни, материализма и идеализма. Кончеев варился в собственном соку. Он прочел всего Толстого, и все о нем. Некоторые произведения Толстого невозможно было достать, и Кончеев читал их в читальном зале публичной библиотеки. Несколько особо важных и ценных книг Толстого, которые не было никакой надежды купить, он переписал от руки. («Соединение и перевод четырех Евангелий», «О жизни», «Царство божие внутри вас», «Христианство и патриотизм», «В чем моя вера», «Что такое религия и в чем сущность ее».). Постепенно у Кончеева появлялись единомышленники и люди близкие по интересам. Это, конечно, естественно. Толстовство, подобно христианству и еще некоторым религиям приветствует прозелитизм. Следует не хранить свет под колпаком, а нести его к человекам. Кончеев не упускал ни одной возможности для пропаганды своих взглядов. Он ловил себя иногда на тщеславии, на гордыне, на злобе даже по отношению к неподдающимся на его проповеди, за что искренне себя укорял и налагал епитимьи.
Однажды Кончеев поссорился с женой и накричал на нее. Она обиделась и заплакала. Присутствующий при этом приятель, умный, но далекий от религии человек, сказал Кончееву: «Ты не прав, Саша, как мое левое яйцо. Толстовство твое ерунда, если ты можешь так обидеть человека». И он был прав. Хотя в чем-то и Кончеев был прав. Такая мелочь, но она в свое время, лет через десять, сыграла свою роль в исходе, так сказать, Кончеева из толстовства.
Кончеев много читал. Толстой упоминает в своих трудах множество родственных ему мыслителей. Кончеев старался достать их и прочесть. Кончееву попадала в руки литература и тех направлений, которые Толстой отрицал, Кончеев читал и их и принимал к сведению. Кончеев познакомился с удивительными людьми. Долгое время он думал, что в нашем мире только он один такой, но оказалось, что есть очень много незаурядных, мыслящих, мудрых людей. И не одним толстовством живет мир.
Кончеев познакомился с йогой, буддизмом, ведантой. В этих учениях было много знакомого, «толстовского», но было и такое, что Толстой или не признавал, или откидывал. Скажем в йоге и Тантре существовали техники преобразования сексуальной энергии в духовную. Совсем, оказывается, было необязательно мучиться похотью, можно было совершенно рационально использовать ее для духовного развития. Мучения эти, правда, были полезны Кончееву. Благодаря им, физическому труду, общей воздержанности, он накопил большую личную силу, как сказал бы Кастанеда. Когда Кончеев приступил к занятиям йогой, у него мгновенно начали проявляться разнообразные сиддхи, которые он добросовестно игнорировал, как и подобает серьезному йогу. Мы люди западные, и Кончеев ощущал себя западным человеком, практикующим восточную мудрость. Однако западному человеку совсем не обязательно избегать, развившихся в нем необычных способностей. Рано или поздно это было учтено и намотано на ус дотошным Кончеевым. (Было это тогда, когда Кончеев перешел от толстовства к ритуальной магии.)
Если первые годы Кончеев читал Толстого, как пил воду, и он даже хотел найти что-нибудь у Толстого, с чем он мог бы не согласиться, но не находил, то теперь такое появилось. Кончеев стал видеть ограничения и несуразности толстовства. Здесь биография Кончеева, а не исследование толстовства, так что анализ тонкостей его понимания последнего оставим до другого раза и места.
Толстовский опыт стал отходить на второй план. Кончеев стал видеть многие вещи другими глазами. Он увидел ненужность прозелитизма, понял, что для любой истины надо созреть. Толстой же считал, что его учение настолько просто и правильно, что с ним не может не согласиться кто угодно001.
Часто Толстой приводил в качестве довода слова Христа о том, что скрытое от мудрых и премудрых, открыто младенцам. То есть непосредственность и простота, по мысли Толстого, должны были способствовать постижению идеи и воли Бога. Кончеев же, по заповеди Толстого окунувшийся в народную массу, прекрасно видел, что простоты и наивности в ней хоть отбавляй, мудрости же особой никакой нет, кроме житейского прохиндейства.
Еще более существенным моментом было то, что Кончеев называл жизнеотрицающими тенденциями. Учение свое Толстой возводил во многом к первоначальному христианству, не имеющему никакой организации, а живущему только духом учения Евангелия. Учения апостола Павла Толстой не признавал и резко критиковал идею первородного греха и искупительной миссии Христа, считая это тем, что уничтожает ценность всей идеи Евангелий.
По правде сказать, Кончееву надоел безудержный толстовский ригоризм. До тех пор пока он верил, что это единственный способ жить правильно и достойно, это его не тяготило. Он знал, что только таков правильный путь на земле. Новые знания, новые опыты пошатнули эту веру. Кончеев строже взглянул на доводы Толстого и свои собственные, являвшиеся развитием толстовских, и обнаружил достаточно такого, что его неудовлетворило.
Собственно, попросту говоря, толстовство, как и христианство, говорили, что жизнь плоха в принципе, плоха земная, телесная жизнь. И потому надо жить в духе. Толстой понимал под этим бесконечное смирение перед волей бога, под которой он понимал безропотное приятие всего, что выпадает на долю человека. Сказать-то это легко, а выполнить невозможно. Толстой сам это прекрасно понимал. И поэтому он всегда подчеркивал, что идеал недостижим, надо к нему бесконечно стремиться и тогда тебе будет хорошо, даже если и будет казаться, что тебе плохо.
Кончеев вдруг понял, что это софизм. Такой софизм, который очень трудно поймать, особенно у такого мастера, каким был Толстой. Да, в жизни много плохого, жестокого, но много и хорошего, прекрасного, и не только подвиги добра. Если уж отрицать жизнь, то надо делать это радикально, не растягивая это на бесконечность и оправдываясь тем, что этого якобы хочет бог. А Толстой был категорически против самоубийства. Тиртханкары у джайнов прекращали есть и умирали. Неспособные на это занимались самоистязанием. Кончеев не понимал, какой смысл себя истязать, если можно все решить одним усилием.
Надо заметить, что в толстовстве нет никаких мифов. Толстой прямо говорил, что не знает, что будет после смерти. Рассуждая логически, говорил он, после смерти либо не будет ничего, либо будет нечто подобное тому, что уже есть сейчас. Человек совершенствуется, любит, сострадает, работает на благо других не ради каких-то будущих заслуг, а только для того, чтобы всем было хорошо именно сейчас. Кончееву не было хорошо именно сейчас. (Полноты ради надо сказать, что первые годы Кончееву было не в пример хорошо жить, по сравнению с дотолстовским его периодом. Но постепенно ценность этого, сознание этого, притупилось. Появилось сознание относительности достижения.) Ему было не плохо и только. Да, он накачал в себя энергию, благодаря здоровому образу жизни, его не мучают депрессии, но в глубине души он начал чувствовать какое-то подземное неудовлетворение. В трактатах по йоге его образ жизни назывался путем карма-йоги. Карма-йога долгий и тяжелый путь, но в каком-то смысле и самый простой. Кончеев взглянул на свою жизнь. В общем-то, она была неплоха. Но она была совсем не то, что нужно. Люди, среди которых он жил, были просто смертные людишки, которых, конечно было жалко, но жизнь которых была просто прозябание перед смертью. Жена его, не любившая его проповедей, ушла к мужчине, с которым на пару стала употреблять наркотики и попала в тюрьму. Он ее предупреждал, но она захотела идти своим путем. Люди, с которыми Кончееву было легко и приятно общаться, занимались йогой, медитациями и верили в реинкарнацию. Сначала идея реинкарнации до Кончеева никак не доходила, но потом как-то очень просто дошла. Действительно, реинкарнация даже только теоретически объясняет многое в нашей жизни иначе непонятное. Не столько даже сама идея реинкарнации, сколько сопряженная с ней идея кармы. Толстой не был категорически против таких представлений. Да, Кончеев и не был догматиком, слепо следующим указаниям учителя, он абсолютно все постулаты толстовства переосмыслил самостоятельно и следовал только тому, что сам одобрил. (Правда, в первые годы он одобрил практически всё.)
Толстой как-то сказал, что понимание истины постоянно уясняется и уясняется строго индивидуально. Поэтому нельзя никого осуждать. Каждый действует в соответствии с постигнутым им на данный момент жизни как высшая истина. Ему была близка идея Сократа о том, что нет злых людей, есть только люди, неправильно понимающие, что такое добро.
И Кончеев подумал, что, действительно, в нем происходит дальнейшее уяснение истины и потому приходится многое пересматривать и от многого отказываться.
Кончеев сделал две попытки решить проблему жизни одним рывком. Самоубийства он для себя не допускал, совершенно справедливо полагая, что самоубийство вполне способно породить отвратительную карму. Однако это не касалось мистического самоубийства. Если мир плох, несовершенен, то надо уйти из него, переболев его одним махом. И Кончеев стал голодать. Таким образом ушел из жизни Гоголь и, в сущности, вследствие того же мотива. Сила воли у Кончеева была проверенная и закаленная. Тут препятствий не ожидалось. Однако совершенно неожиданно препятствие возникло.
После продолжительного голодания, сопровождаемого медитацией и подготовкой покинуть этот мир, сознание переходит в совсем иной режим функционирования, нежели обычный. Сознание изменяется. Нельзя сказать, что это неприятно, скорее наоборот. Обостряются все чувства, воображение. В районе анахаты ощущается водопад энергии, порождая, в сущности, океан блаженства. Трудно сказать насколько такой опыт всеобщ. Скорее всего, вообще невсеобщ, а является сугубо опытом Кончеева. У Кончеева же начало расщепляться сознание, он стал ощущать себя одновременно несколькими людьми, думающими и чувствующими разные для каждой личности вещи. Более того, Кончеев стал по-другому воспринимать мир. Привычные вещи перестали быть тем, чем были всегда, а превратились в нечто невиданное, но, тем не менее, вполне понятное и приятное. И, наконец, наступил момент, когда Кончеев понял, что он не умрет и никуда отсюда не уйдет, потому что это просто невозможно, голодай ты хоть тысячу лет. Я не пишу роман и потому опускаю все события и чудеса, происходившие с Кончеевым в этом измененном состоянии сознания. Скажу только, что Кончеев не умер и голодовку прекратил.
Второй попыткой была попытка уйти навсегда в самадхи. Она так же не удалась. По теории йоги она не удалась из-за недостаточного опыта и невозможности обеспечить все необходимые условия. И действительно, в Индии удивительные аскеты, наисовершеннейшие йоги, постоянно достигают самадхи, но всегда, кроме последнего, естественно, раза, возвращаются. Зачем, спрашивается? По теории из самадхи возвращаться незачем. Самадхи — высшая цель. Достиг и пребывай в нем. А если вернулся, то это значит, что ты там и не был. Тогда для Кончеева это был совершенно темный вопрос.
Эти две неудачи повернули путь Кончеева в сторону западной мистики. Или мистики западного толка. Кончеев не отказывался от толстовства, но решил, что надо работать над собой, а не только вкалывать на пользу себя и ближнего. Толстой говорил, что упражняться надо только в любви. Под любовью же Толстой понимал жалость и сострадание к живым существам. Плотскую любовь Толстой любовью не считал. Кончеев тоже ее любовью не считал, но постепенно стал отходить от толстовского ортодоксального взгляда. Взглянув на дело беспристрастно, он понял, что не видит в совокуплении ничего противного и порочного. Он обнаружил, что в этом вопросе он явно попал под внушение Толстого, который был воспитан в пуританских традициях и к тому же имел крайне негативный жизненный сексуальный опыт. И то сказать, это такая область, где обзавестись таким опытом, в особенности для таких неординарных и странных людей как Толстой, проблемы не составляет. Кончеев всё это прекрасно знал, потому что прочитал все девяносто томов полного собрания сочинений Толстого от корки до корки, а в особенности внимательно все дневники и письма, и не один раз.
Западная традиция мистики старается избегать крайностей. Она культивирует особого рода духовность, старающуюся как можно меньше противопоставлять себя окружающему миру. Этого совсем не надо. Адепт и так отличается по внутренней сути от окружающих его не адептов как небо от земли. В западной традиции силен магический элемент. Духовная практика имеет налет какого-то практицизма. Так или не так понимал это Кончеев, но он увидел некий просвет именно в магическом взгляде на мир. Тут еще и Кастанеда подоспел с Ричардом Бахом. Ошо высмеял все на свете с неизъяснимой мудростью. А главное, что все это было безумно интересно и весело. Стоит ли скорбеть скорбями мира, когда они так просто развеиваются эффективной и не очень сложной духовной практикой. Каждый страдалец страдает для того, что бы понять, наконец, что пора кончать страдать, а следует начинать духовное развитие, которое раз и навсегда сделает невозможными любые страдания.
Кончеев отказался от вегетарианства. Животные должны быть счастливы, что отдают свою плоть для жизни человека. Счастливы, конечно, не конкретные животные, а дух, эйдос животного мира, с которым у человечества давным-давно заключено джентльменское соглашение. Самое удивительное, что Кончеев понял это не из разъяснений мудрых книг. После неудачи с самадхи он не прекратил медитаций, а, наоборот, преуспел в них преосновательно, получая все больше уникального, как он считал, мистического опыта.
Дальнейший духовный путь Кончеева отметился тремя крайне важными для него событиями. Первое, он порвал с толстовством, как подросток порывает с детской. Кончеев решил, что тело не сосуд греха и вместилище похотей, а просто достаточно удобная и, в сущности, великолепная форма для получения уникального духовного опыта.
Во-вторых, Кончеев пережил резкий духовный переворот по значимости даже превосходящий тот, который произошел у него при переходе к толстовству и толстовской религии. Происшедшее с ним он сам для себя классифицировал как просветление. Именно так просветлел Будда под деревом бодхи. Он сидел на берегу реки, обессиленный, отчаявшийся, заснул и проснулся просветленным. А может заснул, потрясенный просветлением. Это не важно. Главное, что в тебе происходит нечто такое, после чего ты уже совсем другой, в каком-то смысле это уже даже и не совсем ты, но если посмотреть отрешенно, кажется, что вроде бы ничего и не произошло.
Случилось так, что Кончеев, уже после происшедшего у него просветления, на некоторое время стал наркоманом. Это само по себе настолько удивительно, что об этом стоит рассказать. Наркомания Кончееву была и важна, и нужна. С одной стороны она привела его к удивительным прозрениям и откровениям, к такому мистическому опыту, какого он совсем не ожидал. С другой стороны она показала ему возможность деградации даже для такого крепкого и волевого человека, каким был он.
Традиционная йогическая практика специально предостерегает от употребления наркотиков, как средства достичь особых мистических состояний. В двадцатом же веке произошла, так называемая, психоделическая революция, появилась психоделическая мистика, мистика, работающая с измененными состояниями сознания, вызванными особыми химическими веществами. Кончееву не нужны были наркотики, чтобы изменять и расширять сознание, после происшедшего у него просветления, оно и так было в той степени расширения, какой он сам хотел. Просветление ответило ему на все вопросы (как потом оказалось все-таки не на все). В сознании появилось знание того, что вопросов больше нет. Набоков как-то на вопрос интервьюера, чем люди отличаются от животных, ответил, тем, что мы осознаем тот факт, что мы осознаем свое бытие. По аналогии просветленный отличается от непросветленного тем, что он осознает тот факт, что он больше не нуждается в ответах на вопросы, неизбежно мучащие непросветленного. Более того, он действительно знает, как на них ответить, по крайней мере, себе, потому что иногда может возникать затруднение с переводом понимания в слова.
Когда ученик готов, учитель приходит. Кончеев знал, что наркотики, галлюциногены, психоделики, ничего нового ему не откроют. Однако его тянуло к ним как к какой-то экзотической и полузапретной форме магического искусства. Возможно, приход наркотиков подготовили занятия магией.
Толстой осуждал наркотики, алкоголь. Сам он долго не мог бросить курить, но, в конце концов, справился с этим своим пристрастием. Так же он осуждал и занятия магией, «волхование», как он это называл. Кончеев, разумеется, разделял эти убеждения Толстого. Они казались ему совершенно ясными и разумными. Наркотики и вино замутняют сознание, притупляют совесть, мешают слышать голос Бога. Магия, спиритизм, гадания всякие, алхимия, астрология, просто суеверия, не имеющие под собой ничего кроме невежества. Толстой как-то сказал, что если бы перед ним даже кто-нибудь полетал, чтобы доказать истинность спиритизма или астрологии, он все равно в них не поверил бы. Во всяком случае, можно смело утверждать, что факт летания кого бы то ни было доказать может только сам себя и только тем, кто его увидит. Что ж, это вполне разумно и последовательно.
До этого места, несколько лет назад, дописал биографию Кончеева его биограф. Поскольку есть сомнения в том, что он когда-нибудь ее продолжит, я предлагаю ее широкой публике в незаконченном виде. Фактически, оборванной на полуслове.
Я, конечно, предпочел бы увидеть это произведение завершенным, но, думаю, и такое оно достаточно любопытно. Я хотел убрать из завершающей части упоминание о наркотическом периоде в жизни героя (тем более что он оказался неописанным), чтобы не возникло по поводу его недоразумений, но потом решил, пусть останется всё, как есть. В конце концов, положительная репутация Кончеева, во-первых, в его мыслях и делах, а не в частных фактах его биографии, а, во-вторых, совершенно ему без надобности.
К сожалению, пока читатель не узнает, как Кончеев расправился, с пытавшимся его одолеть пороком, как решил свои сексуальные проблемы, чего достиг на поприще магии, как обеспечил себе материальный достаток не совсем обычным путем и многое другое. Не узнает пока и самое главное, как он открыл свое «Великое Делание». Возможно, когда-нибудь…
001 Был такой случай. Толстовца, арестованного за отказ от военной службы, сопровождали два солдата. Одному из них толстовец объяснил, почему нельзя убивать, а потому служить в армии. Воззвал к его совести и сослался на Евангелие. Солдат положил ружье и стал толстовцем. Другой случай. Князь Хилков раздал имение и жил трудами своих рук на оставленном для этого себе участке земли. У него отобрали детей и так и не вернули. Жена его была его единомышленница. Ближайший ученик Толстого Чертков, воспитывался вместе с наследником престола, раздал имение и жил очень скромно, не помню за счет чего.
|