А. С. КОНЧЕЕВ
ОДИНОЧЕСТВО КОНЧЕЕВА
(из биографии Кончеева)
Какой-то христианский восторженный мыслитель сказал, что душа по природе христианка. Наверное он имел в виду, что человеку от природы присуще размышлять о боге и к нему стремиться, а так же стремиться к любви и добру, что обычно и понимается под сутью христианства (это же изречение понимается еще так, что душа стремится отсюда туда (к Христу) и что только там ее истинная родина).
Кончеев с некоторых пор постоянно размышлял о боге. Размышлял с тех пор, как в него уверовал. Вспоминая свою жизнь с раннего детства, он видел, что изрядную часть времени он отдавал не играм и суетным обязанностям детства (им конечно тоже, он был нормальный ребенок), а размышлениям «о сути вещей». Он старался понять со всей возможной отчетливостью, что же это за мир, в котором он находится, что это за чудо такое он сам, постоянно себя маленьким мальчиком ощущающий, что это такое мысли, слова, которые он думает и говорит. Он повторял помногу раз какое-нибудь обычное слова, до тех пор, пока оно не теряло свой смысл и не превращалось в набор самого странного вида слогов и букв. Это было сделать легче, если по какой-то причине это слово долго не употреблялось. Как-то его поразило слово «трюмо». Трю-мо. Это было большое зеркало на деревянной подставке. Подставка обладала ящиками и дверцами, зеркало нависало сверху и все это никак не было связано с трю-мо.
Став юношей, взрослым, Кончеев не соотносил эти свои, часто повторяющиеся мысли, с богом. Но, безусловно, это был поиск какой-то основы, какого-то окончательного, ясного и определенного понимания.
И вот теперь, уверовав, он понял, что поиск такой основы, такого понимания и есть поиск бога.
Бог был всё, и бог всё объяснял. Сам же он по сути дела не мог иметь никакого объяснения. В то время Кончееву показалось бы смешным и наивным опровержение существования бога Бертраном Расселом.
Рассела убедил силлогизм. Если всё создал бог, то кто создал бога. Это только кажется, что таким образом мы избавляемся от бога и попадаем в естественное состояние, т. е. состояние ничегонепонимания. Да, этот вопрос приводит к дурной бесконечности. Но эта бесконечность представляется дурной только до тех пор, пока речь идет о создании (творении) в человеческом понимании. Я строю дом. Из кирпичей. Кирпичи создал рабочий. А кто создал глину, из которой состоят кирпичи. И вопрос как бы подразумевает такого же труженика вроде меня или рабочего, трудящегося на своем рабочем месте и создающего глину. Ясно, что такого труженика нет. Есть природа, с уже готовой глиной. Если глина как-то там и создалась сама в недрах природы в результате всяких процессов, то уж то, из чего она создалась, ясно, что существовало от века, всегда. Это материя, субстанция, сама природа, создающее все в ней существующее из самой себя. В таком представлении, видимо высшем возможном для Рассела, богом выступает природа. А поскольку природа все-таки это природа, а не бог, то бога нет. Кто создал бога? Кто создал природу? Кто создал бесконечное и конечное?
Кончеев помнил, что как-то в детстве, лежа с высокой температурой, он вдруг понял, что он существует и существует потому, что не существовать он не может. Несуществования нет. Нет не несуществования его, Саши, больного мальчика, лежащего с температурой в мучительно жаркой постели, а вообще всего существующего. Раз уж все существует, то только потому, что оно есть, а раз есть, то и не может не быть. В этом измененном состоянии сознания Кончеев понимал, что могут исчезнуть и исчезают любые формы, любые люди, может умереть он, разрушиться дом, земля даже, но все равно что-нибудь будет и будет всегда. Продумав и прочувствовав эту мысль в автоматическом, болезненном режиме, Кончеев и не задумался о своем собственном исчезновении в качестве формы. Это было неважно. Это было несущественно. Было бытие. И оно было всегда и не могло не быть. Никто его не создавал, и не мог создать, и его незачем было создавать, потому что оно и так было всегда.
Впоследствии Кончеев перенес это свое ощущение вечности и неуничтожимости бытия на бога. Бог был неуничтожим, а бытие бытия зависело от бога, а потому могло быть или не быть. Бог теперь для Кончеева был предел бытийственности. Но он пока еще не осознавал того наиважнейшего факта, что бог как предел бытийственности и бог религии, любящий отец и попечитель вовсе не одно и то же. В то время это для Кончеева было еще не выяснено отчетливо.
Сам Толстой путался в этом вопросе. Признавая несомненным то, что бог не есть личность, не может иметь никаких целей или желаний, что было бы нелепо для бесконечной и абсолютной абстракции, Толстой заявлял, что бога вполне можно любить, можно относиться к нему как к личности, можно обращаться к нему и черпать в нем надежду, энергию и силу, а главное, знать его волю, выполнять ее и тем достигать максимально возможного для человека блага. То есть смотрел на бога как на заинтересованную в человеке сущность, а это уже Бог с большой буквы. Отец!
Толстой полагал, что просить бога ни о чем нельзя, бессмысленно. Бог и так уже сделал всё так и только так, как оно и должно быть, и вообще «лучше вас знает, в чем имеете вы нужду». Такая двойственная позиция Толстого Кончеева в то время вполне устраивала. Она была и его позицией. Бог был нечто бесконечное, а потому непонятное и непостижимое. Человеческая позиция полностью определялась богом, но сам человек мог понимать эту позицию только косвенно, из событий, с ним происходящих, но не в коем случае непрямо, потому что «конечное неспособно понимать бесконечное».
Что с того, что все это было до конца неясно, и никогда не могло стать ясно, при пребывании человека в конечной жизни? Кончеев чувствовал, что жизнь только миг, только краткий и возможно несущественный миг. Толстой, правда, считал, что миг очень существенный, очень важный. И это было довольно слабое место во всей системе.
Когда Толстого спрашивали, что будет с человеком после смерти, он отвечал, что либо ничего не будет, либо бог направит человека снова в примерно такую же жизнь, какая у него уже была. Иногда Толстой высказывался более определенно и связывал то положение, которое может возникнуть у человека после смерти с тем, каким образом человек прожил эту жизнь. В этом был, конечно, уже явственный намек на возмездие со стороны бога за такую жизнь, которую бог мог бы счесть и недостаточно праведной. Кончеев в качестве неофита, только приобщившегося к этому строю мыслей, до поры до времени игнорировал эти несуразности и недоработки.
Если смерть конец жизни и личности, если после смерти у нее нет никакого продолжения, то, собственно, что в этом плохого? Толстой в своих разъяснениях склонялся в основном к этой версии. Как ни странно, учение Толстого в этом близко к дзен-буддизму. По Толстому человек должен вести моральную жизнь, быть порядочным не из-за каких-то страхов или опасений, а просто потому, что это хорошо. И хорошо это, прежде всего потому, что обеспечивает простую, нормальную, удовлетворительную жизнь со спокойной совестью. Но бог является существенным элементом этой системы. Он выступает гарантом стабильности и уверенности. Надо отдаться на его волю, а как он поступит, собственно, его дело. Направит в новую жизнь или не направит никуда, никакой разницы нет001,
ибо в любом случае это есть пребывание в руке божией, а значит, в положении максимально благоприятном.
К сожалению, оказалось, что Кончеев не создан для того, чтобы исповедовать и соблюдать это учение на протяжении всей жизни как окончательную истину. Как говорится в поэме, написанной Л. Толстым в молодости, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги».
Демоны разнообразных мастей собрались вокруг Кончеева, чтобы сбить его с пути праведного. Довольно долго он только посмеивался, называл себя «железным человеком», вызывал дьявола на бой (не веря в него, правда), но, в конце концов, крутые горки укатали Сивку. Это шутка, разумеется.
Демонами этими были разнообразные философы, мудрецы, возвышенные философские системы, печальные и прекрасные (надо быть объективным) жизненные опыты, а так же разнообразные соображения, приходившие в живой и даже изощренный ум Кончеева.
Отход Кончеева от толстовства можно представить в виде такой схемы. 1. Разочарование в толстовстве как универсальной системе получения максимально возможного блага. 2. Изучение других систем, дающих сходную картину мира и ее интерпретацию, но в то же время и разнящуюся с толстовством в некоторых весьма существенных аспектах. 3. Своеобразные личные обстоятельства, вызвавшие отход от толстовства и связанные с ними мощные мистические переживания. 4. Просветление.
И на этом этапе с толстовством не было покончено радикально. Строго говоря, с толстовством и нельзя покончить, ведь толстовства как законченной системы не существует. Есть рекомендации Толстого, есть его интерпретации тех или иных проблем или вопросов, но всегда и во всем Толстым подчеркивался приоритет личного, индивидуального поиска и следования только тому, что нашел сам.
Главным открытием Кончеева было то, что «толстовство», его каноническое воплощение, имеет тенденцию к вырождению в догматизм, осуждению не принимающих каких-то его положений, и непониманию и неучитыванию им таких вещей, которые нельзя, невозможно было не учитывать. Разумеется, это было личной кармой Кончеева. Были люди, которые не принимали учения Толстого по другим причинам.
По правде сказать, толстовство само по себе очень скучно. Добро вообще скучно. Оно хорошо и только. Пьянствовать и развратничать, а пуще того драться, воевать, пускаться в авантюры плохо, конечно, но весело. По крайней мере, вовсе не занудно. Да, это соблазн. Это говорит соблазн. Животная, низшая, презренная природа. Изничтожить ее, подавить, доказать ей со всей непреложностью ее незаконность, бесчеловечность, небожественность. К этому, собственно, сводятся увещевания Толстого. «Твори добро, чертям назло…»
Но если зло так плохо, то почему оно так привлекательно? Крайние формы его отвратительны, конечно, а не крайние? Да, секс отвратителен. Толстой это отлично доказал и показал в «Крейцеровой сонате» и послесловии к ней. Ссоры, ревность, ненависть, запах изо рта, да и из других мест, добавлю от себя. Но ведь страсть к нему неистребима, невзирая ни на что. А детки? Они ведь такие славные. Да, ведь и зубы можно почистить, а гениталии мыть регулярно и с мылом. А ругань, ревность, ненависть взаимная это вообще уже из другой оперы. Или взять паразитизм. Ясно, что большинство людей гады и паразиты. Чтобы их любить вопреки этому, действительно нужна суровая заповедь. Иначе захочется перебить их всех до одного, как говаривал Анатоль Франс.
Чем дальше и скрупулезнее вникал Кончеев в толстовство, тем больше он видел в нем какой-то странной искусственности, неестественности, слащавого ригоризма. И это при том, что сам Толстой, безусловно, был великолепным, почти безупречным человеком, вызывающим искреннее уважение и даже преклонение. Он сам был как бы выше и сильнее своих собственных проповедей. Проникновеннее их, глубже. В его дневниках и письмах есть удивительные описания, откровения. Он и сам постоянно продолжал подвергать сомнению самые уже, казалось бы, несомненные собственные положения. Вот Бунин вспоминает. Он хотел подольститься к Толстому (он сам в этом откровенно, сорок лет спустя, признается) и сказал, что сейчас под влиянием толстовства образуется много обществ трезвости. Толстому идея не понравилась.
— То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить. Все вздор, ложь, подмена действия видимостью его… (И. Бунин «Освобождение Толстого»)
К тому же невозможно было не заметить, что многое в Толстом было вполне социального или индивидуального происхождения. Во всяком случае, так Кончееву стало казаться, хотя нельзя было отрицать, конечно, вневременной и внеисторический (что для Кончеева было крайне важно) характер толстовской религии.
Кончеев прочел (вначале с чувством превосходства) произведение Германа Гессе «Степной волк». Да, волк Гессе страдал, и страдал именно потому, что жил не по толстовски. Он был паразит, интеллигент, не желающий зарабатывать свой хлеб в поте лица на каком-нибудь скромном крестьянском поле. Вина его была очевидна. Но была ли она? Существовала ли? В конце концов, вопрос об этом стал для Кончеева очень важным. Да универсальна ли эта парадигма, о вкалывании на природе ради куска хлеба? Лев Толстой был граф и принадлежал к высшему свету. Хоть он был и великий людовед, но у него во взглядах явно присутствует идеализация крестьянина и рабочего. К тому же Толстой оговаривался, что современные ему (а значит и нам) рабочие и крестьяне развращены царствующей идеологией, оправдывающей пороки и вовлекающей их в поддержание узаконенного в мире зла. Толстой чувствовал вину за свое происхождение (хотя вины его в этом нет никакой) и барскую жизнь, якобы невиданно роскошную, а на самом деле весьма скромную и разве что только вполне нормальную.
Кончееву же, воспитанному в круглосуточном воспевании рабочего класса по марксистской догме в школе и в СМИ, а знающему этот класс не понаслышке, а в ежедневном общении, обольщаться этими трудягами не было никаких оснований. Это были люди как люди. Разные. Хорошие, плохие, прибабахнутые, всякие. В большинстве своем вполне нормальные, неплохие. В меру ограниченные, в меру счастливые, в меру несчастные.
Толстой любил постоянно подчеркивать, что он самый обычный человек, ну может обладающий несколько необычным талантом литератора и мыслителя. Кончеев, следуя примеру, пытался так же думать и о Толстом, и о себе. Вранье. Ни Толстой, ни он сам не были обычными людьми. То есть они были ими только в каких-то отношениях. Но были такие отношения, в которых они ими не были. Гордиться или кичиться этим было бы глупо, конечно, но и игнорировать это тоже было как-то странно.
Кончеев читал много очень специфической, мистической и философской литературы. И в ней он находил описания людей похожих в чем-то и на него, и на Толстого, похожих людей можно было встретить и в описании окружения Толстого. Вокруг же Кончеева таких людей не было. Что за аномалия такая? По Толстому и Христу выходило, что то, что скрыто от мудрых открыто младенцам. По сути дела, любой человек должен был интересоваться о себе, кто он такой, помимо того, что он эмпирический субъект, интересоваться куда идет, зачем живет. Совершает он добро или нет, будет ли он существовать после смерти, то есть, есть ли у него бессмертная душа или нет и т. п. Нельзя сказать, что люди были вообще равнодушны к этим вопросам. Нет. Они были для них весьма важны. В особенности все, что касалось смерти и загробного воздаяния за грехи. Но решение этих вопросов большинством людей было удручающим. Большинство людей были, пожалуй, просто трусами. Подраться или пропить получку или прогулять неделю у них храбрости было, хоть отбавляй, а подумать о том, что может наступить момент, когда ты будешь точно знать, что, вот, сейчас, через секунду ты точно умрешь, им не позволяло иногда просто удивительное малодушие. Ой, давайте только не об этом! Обычное восклицание какой-нибудь дамочки средних лет. Мужики выражались другими словами, но часто в том же духе. Остальные делились на филистеров и догматиков, с преобладанием первых. Первые были и потупее. Толстовство как разновидность христианства приветствует прозелетизм. И Кончеев никогда не упускал попроповедовать «высшие истины». Проповедование, надо признать, дало Кончееву ценный опыт общения с людьми и знания их. Ладно, оставим людей.
Кончееву повезло, и он, наконец, встретился с людьми подобными ему. К этому времени Кончеев изрядно разочаровался в универсальности толстовства. Он признавал, что ему оно близко и подходит в общем. Что же касается других людей, то он признал, что способность их к пониманию, познанию, постижению себя и того мира, в котором они находятся, вполне определяется неким странным, мистическим, но очевидно вполне реальным понятием, как карма. Новые друзья Кончеева не были его единомышленниками, но они понимали его с полуслова, сами прошли каждый уникальный и непростой духовный путь и очевидно имели кармические предрасположенности сходные с кончеевскими. Ни один из них не стал толстовцем. Один, правда, некоторое время под влиянием Кончеева и из дружеского расположения к нему побыл толстовцем, но потом покончил с ним. Примерно в одно время с Кончеевым. Друзей этих тоже можно отнести к демонам, сбивавшим Кончеева с толстовского пути. По большей части они были последователями йоги, буддизма и дзен-буддизма. Практиковали они это все на свой страх и риск, но очень преданно, самобытно и недогматично. Друзей этих было трое, они появились у него чуть ли не в один день все и знаменовали собой начало нового этапа в кончеевской жизни.
Немного времени спустя, появились и другие друзья, учителя, литература, живое и непосредственное обсуждение важнейших мировоззренческих и философских проблем. В общем неплохое было времечко.
Кончеев работал на мельнице и туда же устроился один из его друзей, тот самый, ставший как бы толстовцем, Вовчик. Этот Вовчик был крепкий, спортивный, молодой человек. Если бы я умел, я сложил бы о нем поэму. В основном о его работе на мельнице. Представьте себе Остапа Бендера, дона Жуана или Печерина (а именно эти три типа соединились в моем друге) таскающим мешки, разгружающим вагоны с зерном при помощи мехлопаты и поднимающим тучи зловреднейшей пыли при подметании подземной галереи для транспортировки зерна. Тогда мне это представлялось вполне естественным, но сейчас я вижу в этом даже некое комическое извращение. Вова был по природе кшатрий. Кончеев типичный брахман, правда, с задатками вайшьи. И оба они добровольно взяли на себя обязанности шудры. Работали физически, не ели мяса, делали йоговские дыхательные упражнения как Йозеф Кнехт в «Игре в бисер» и жили прекрасно. Иногда в лунную ночь, когда не было работы, они выходили на пустырь на территории завода и соединялись с космосом под сверкающим звездами небом.
|