«Да, опять должен вернуться Заратустра в уединение свое: но на этот раз неохотно возвращается медведь в берлогу!

Что случилось со мной? Кто принуждает меня к этому? — О, этого требует моя гневная повелительница, это она говорила со мной; называл ли я уже вам имя ее? Вчера вечером говорила со мной Тишина моя: вот имя ужасной госпожи моей. Было это так — ибо я должен рассказать вам это, чтобы не ожесточилось сердце ваше против меня, уходящего так внезапно!

Знаком ли вам испуг засыпающего?

До самых кончиков пальцев овладевает им испуг, ибо земля уходит у него из-под ног, и начинается сон.

Такую притчу поведаю вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вкруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: «Ты знаешь это, Заратустра?». И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: «Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!».

И я, наконец, ответил, словно упрямец: «Да, я знаю, но не хочу говорить!». И снова безгласно заговорила она со мной: «Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!».

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: «Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него». И тогда она вновь сказала безгласно: «При чем тут ты? Покорности еще мало в тебе. У покорности самая жесткая шкура».

И я отвечал: «Чего уже не выносила шкура покорности моей! У подножия высоты своей живу я: как высоки вершины мои? Никто еще не сказал мне этого. Но мои долины мне хорошо известны».

И опять безмолвно заговорила Тишина: «О, Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности».

Я ответил: «Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока не дошел до них».

И сказала мне молча Тишина: «Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи».

И я отвечал: «Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: «Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!». И снова безгласно сказала Тишина: «Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое. Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать». И я отвечал: «Мне не достает голоса льва, чтобы повелевать».

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она: «Слова, что приносят бурю. — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О, Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди».

И я отвечал: «Мне стыдно».

И снова безгласно проговорила она: «Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.

Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою».

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: «Я не хочу».

И тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: «О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не зрел для них!

И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть». И снова послышался смех, теперь уже удалявшийся от меня: потом стало тихо вокруг меня, наступила как бы двойная тишина. А я лежал на земле, и пот градом лился с меня.

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, —таким хочу остаться я и впредь!

О, друзья мои! И еще нечто мог бы сказать я вам; и еще что-то мог бы я дать! Почему же не даю? Разве я скуп?»

Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих».

  Это, безусловно, мистический текст. Вне мистического понимания судьбы, души, своего высшего предназначения, вообще ощущения мистичности процесса бытия, необходимости свершить в нем нечто, не укладывающееся в обычные человеческие действия, они не имеют никакого смысла. С точки зрения материалиста, филистера это полный бред. Какая госпожа Тишина? Что он там Знает? Ясно ничего такого, о чем стоило бы говорить. Горы он хочет двигать! Приказывать людям! Ишь выискался! Болтун с манией величия, так, и только так, может оценить Ницше тот, у кого от природы отсутствует мистическое чувство. Остальные же понимают, что речь идет о чем-то очень важном. (Вот аннотация к одной из книг Ницше, изданной в наше время: «Один из самых оригинальных мыслителей, чей духовный опыт оказал влияние на формирование взглядов и творчество Л. Шестова, Б. Шоу, Т. Манна, Г. Гессе, А. Камю, Ж. П. Сартра и многих других деятелей мировой культуры» [Издательство СП «Интербук», 1990.].)

"Истинная философия, во всяком случае, должна быть идеалистическою. Да, она должна быть такою, если только хочет быть честною, ибо нет ничего несомненнее того факта, что никто и никогда не может вылезть из себя, чтобы непосредственно отождествиться с предметами, отличными от него».

«…философия, нового времени, благодаря трудам Беркли и Канта, додумалась до того, что весь этот мир прежде всего только мозговой феномен, что все познание его сопровождается такими многочисленными, важными и различными субъективными условиями, при которых мнимая абсолютная реальность мира исчезает и очищает место для совершенно другого мировоззрения, где этот субъективный феномен ложится в основу всего, т. е. становится в такое же отношение к миру, в каком находится вещь в себе к простому явлению».

«После того, как в течение тысячелетий ставили опыты чисто объективного философствования, в конце концов открыли, что в числе многих факторов, которые делают мир таким загадочным и полным сомнений, самый главный и самый первый это тот, что существование мира, при всей его неизмеримости и массивности, все-таки висит на одной единственной ниточке, и эта ниточка, — каждое отдельное сознание, в котором этот мир существует».

««Мир — это мое представление», — вот истина, которую, подобно аксиомам Эвклида, должен признавать, как такую, каждый, кто только ее поймет, хотя она вовсе не принадлежит к разряду тех истин, которые понимает каждый, как только их слышит».

  Произвольные и догматические утверждения религии получили, почти неожиданно, мощное подкрепление, пожалуй, что и вопреки желаниям самих философов. Шопенгауэр, цитаты из которого я привел, подчеркивал свой атеизм. Кант показал, что бытие Бога недоказуемо, но считал, что в Бога следует верить по моральным причинам. Ницше придерживался прямо противоположного мнения.