АРТУР ШОПЕНГАУЭР

 

НОВЫЕ PARALIPOMENA

 

Глава IV

 

Мысли об интеллекте вообще и во всяком к нему отношении

 

§101

 

Когда я размышляю, то это мировой дух стремится осмыслить себя, это природа желает познать и постичь самое себя. Не по следам мыслей другого духа хочу идти я, но то, что есть, я хочу превратить в познанное, постигнутое мыслью; так как то, что есть, без этого не есть мыслимое и не становится им.

 

§102

 

Конец и цель всякого знания — то, чтобы интеллект перевел все проявления воли не только в наглядное познание (так как в него они переходят сами собою), но и в абстрактное, — следовательно, чтобы все, что есть в воле, было также и в понятии. К этому стремится всякое истинное, т. е. непосредственное, размышление и все науки.

 

§103

 

Разложение простого дотоле я на волю и познание, пожалуй, столь же неожиданно, как и разложение воды на водород и кислород: это разложение — отправной пункт моей философии, а наряду с ним — строгое разграничение наглядного познания от рефлективного.

 

§104

 

Лавуазье разложил воду, считавшуюся до него первоэлементом, на водород и кислород и создал благодаря этому новую эру в физике и химии. Я же разложил то, что до сих пор именовалось душою или духом ψυχή на два в корне различные начала, волю и представление, благодаря чему началась истинная метафизика. Ибо все системы до сих пор начинали или с материи, что давало материализм, или с духа, души, что давало идеализм или, по крайней мере, спиритуализм; они считали мир следствием познания (νους* Анаксагора), тогда как познание уже предполагает мир. Как очень хороший пример см.: Платон. «Законы» X, с. 79—83[1]. Bip.**. Оба направления, однако, всегда приводили в конце концов к нелепостям, и все системы оказывались несостоятельными. Я принял одну составную часть ψυχής***, волю как нечто первое и первичное, другую же, именно познающую, или субъект, — как второе, вторичное, а материю — как необходимый коррелят этого вторичного, так как материя невозможна без представляющего субъекта, а представляющий субъект — без материи. Первое — потому, что материя как таковая существует лишь в представлении, второе же потому, что способность представления может существовать лишь как свойство какого-нибудь организма. Поэтому дело обстоит теперь так, как никогда прежде; моя система в корне отлична от всех прежних.

 

*ум (греч.).

 

** Согласно ему, всякое движение и всякое бытие исходит из ψυχή и в силу этого — из познания и представления, и так же думали и думают все, кроме материалистов и гилозоистов; тогда как поистине изначальное, или первый принцип в вещах не ψυχή, а, употребляя химическое выражение, основание ψυχής, а это и есть воля. Самая ψυχή есть уже нечто сложное, она соединена с νους, который вторичен. Все философы заблуждались, считая душу или дух, или «я», в котором мы мыслим волю и познание, как единое целое, за нечто простое, и заблуждение их аналогично заблуждению физиков, которые принимали воду за простой элемент.

 

***души (лат.).

 

§105

 

Подобно тому как в физике на протяжении тысячелетий не сомневались, что вода проста, и, следовательно, считали ее первоэлементом, так и в философии в течение еще более долгого времени считали я несомненно простым и, следовательно, неразрушимым. Я же доказал, что это «я» составлено из двух весьма разнородных составных частей: воли, которая метафизична и есть вещь в себе, и познающего субъекта, который принадлежит к миру физическому и к чистому явлению.

 

§106

 

Посмотри на большой, массивный, тяжелый цейхгауз: я говорю тебе, что эта жесткая, грузная, обширная масса существует лишь в мягкой кашице мозгов, лишь там имеет свое бытие и вне их ее совсем нельзя найти. Это ты должен понять прежде всего.

 

§107

 

О, какое чудо видел я! В этом мире вещей и тел предо мною лежали две такие вещи: обе были телами, тяжелыми, правильной формы, прекрасными на вид. Одна вещь была яшмовая ваза с золотыми краем и ручками, другая была органическое тело, животное, человек. Достаточно подивившись их внешнему виду, я попросил гения, сопровождавшего меня, дать мне возможность проникнуть в их сокровенные недра. И это случилось. В вазе я не нашел ничего, кроме тяготения и некоторого смутного влечения, которое выражалось как химическое сродство. Но когда я проник в другую вещь, — как выразить мне свое изумление пред тем, что я там нашел! По невероятности это превосходит все сочиненные сказки и басни; но я расскажу это — хотя и с риском возбудить к себе полное недоверие. Итак, в этой вещи, или, вернее, в верхней ее оконечности, называемой головою, которая снаружи выглядит, подобно всем прочим, ограниченною в пространстве, имеющей тяжесть и т. д., я нашел не более не менее как — целый мир, со всем пространством, в котором все находится, со всем временем, в котором все движется, со всем тем, наконец, что наполняет пространство и время, во всей его пестроте и бесконечности; и, что всего нелепее, я нашел, что я и сам там прогуливаюсь! И все это не так, как на картине или как в райке, — а во всей полноте действительности. Итак, все это действительно и поистине находится в этой вещи, величиною с кочан капусты, которую палач, когда нужно, отрубает одним ударом, — и тогда мрак и ночь неожиданно покрывают этот мир; и мир тогда совсем исчез бы, если бы подобные вещи не размножались, как грибы, так что их всегда достаточно, чтобы вновь начать погрузившийся в ничто мир, который постоянно и поддерживается ими, подобно мячу, в воздухе, как общее всем представление, общность которого они выражают словом «объективность». Я почувствовал себя при этом так, как Арджуна, когда Кришна показался ему в истинном своем божественном виде, со ста тысячами рук, и глаз, и ртов и т. д., и т. д.[2]

 

§108

 

Пространство в противоположность наполняющему его телу, очевидно, нематериально, — следовательно, духовно, нечто существующее только в духе, т. е. в нашем интеллекте.

 

§109

 

Скажите мне, когда возникло пространство и где родилось время, его мимолетная невеста, наконец, как произошла материя, их общее дитя, и, таким образом, был создан главный остов страдающего мира. С пространством возникла вражда, и с временем — преходимость вещей.

 

§110

 

Мир не создан; ибо он был, как говорит Оцелл Лукан[3], от века; ведь время обусловлено познающими существами, т. е. миром, а мир — временем. Мир невозможен без времени; но и время невозможно без мира. И тот и другое, следовательно, нераздельны, и невозможно даже помыслить время, в котором не было бы никакого мира, равно как и мир, который был бы ни в какое время.

 

§111

 

В математике ум борется со своими собственными формами познания, с временем и пространством, — и подобен поэтому кошке, играющей с собственным хвостом.

 

§112

 

Вы не перестаете превозносить достоверность и точность математики. Но на что мне с достоверностью и точностью знать то, что мне совсем не нужно — ποσόν*.

 

* количество (греч.).

 

§113

 

Ложно говорить о трех измерениях времени, как это делает Гегель («Энциклопедия», § 259): время имеет лишь одно измерение, но в последнем три части, отрезка — или же два направления с одним безразличным пунктом[4].

 

§114

 

Наш связанный с мозгом интеллект можно, пожалуй, рассматривать лишь как простую границу и плотину, которая ограждает сознание от мыслей отделенных от нас индивидов, а также — от будущего и прошедшего. Ибо знание всего этого было бы для нас столь же бесполезным и мучительным, как чувствительность и способность восприятия для растения, лишенного раздражимости и способности передвижения.

 

§115

 

Когда я, глядя на расстилающиеся предо мною дали, представляю себе, что они возникают в силу того, что функции моего мозга, т. е. время, пространство и причинность, прилагаются к известным пятнам, возникшим на моей ретине, то я чувствую, что ношу эти дали в себе, и необыкновенно живо сознаю тождество моего существа с сущностью всего внешнего мира.

 

§116

 

Ничто не поясняет так непосредственно тождества в конечной инстанции основной сущности нашего собственного я с сущностью внешнего мира, как сон; ибо и во сне другие люди предстоят нам как совершенно отличные от нас, в полнейшей объективности, и с совершенно чуждыми нам, часто загадочными свойствами, которые подчас повергают нас в изумление, поражают, причиняют беспокойство и т. д., а тем не менее все это — мы сами. Точно так же и воля, которая несет на себе и оживляет весь внешний мир — это та же самая воля, что и в нас, где единственно мы познаем ее непосредственно. И все эти чудеса делает возможными лишь интеллект, в нас и в других людях, так как это он повсюду и сплошь разделяет всеединую сущность на субъект и объект; это он — фантасмагорический прибор, достойный невыразимого изумления, бесподобный чародей.

 

§117

 

Различие в степени умственных способностей, которое создает столь широкую пропасть между гением и заурядным сыном земли, основывается, правда, ни на чем другом, как на большем или меньшем развитии и совершенстве мозговой системы; тем не менее различие это весьма важно, так как весь этот реальный мир, в котором мы живем и существуем, сам существует лишь по отношению к такой мозговой системе, и, следовательно, упомянутое различие обусловливает собою иной мир и иное бытие.

 

§118

 

Окошечко на груди у Момуса[5] — конечно, аллегорическая шутка; его нельзя даже представить себе. Но что череп с покровами стали прозрачными, это можно представить себе, и, о небо! — какое различие открылось бы тогда в величине, форме, свойствах и движении головного мозга! какая градация! К уму высокому при первом же взгляде стали бы относиться с таким же уважением, с каким теперь относятся к тому, у кого три звезды на груди, — и сколь жалкими показались бы тогда многие из этих звездоносцев!

 

§119

 

Люди гениальные и высокоодаренные и те люди, у которых развитие интеллектуальной стороны, теоретической, духа, далеко превысило развитие моральной, практической, характера, часто бывают в жизни не только неприспособленными и смешными, как это заметил Платон в 7-й книге «Государства»[6] и обрисовал Гёте в «Тассо»[7], но часто бывают слабыми в моральном отношении, жалкими, даже почти дрянными (действительные примеры этого дал Руссо). Между тем источник всякой добродетели, лучшее сознание, бывает у них часто даже сильнее, чем у многих людей, лучших, чем они, по поведению, но менее прекрасно мыслящих: мало того, первые, в сущности, даже лучше знакомы с добродетелью, чем последние, лучше осуществляющие ее на практике. Люди высокоодаренные могли бы за величайшее рвение к добру и к прекрасному прямо вознестись на небо; но тяжелая земная стихия противодействует им, и они падают назад. Они подобны прирожденным художникам, которым недостает техники или для которых мрамор слишком тверд. Многие другие, менее их воодушевленные добром, несравненно менее их постигшие его глубину, осуществляют его в жизни гораздо лучше; он, такой высший человек, с презрением смотрит на них сверху вниз и имеет на то право, и тем не менее он не понимает их; и они смотрят на него с презрением, и не без основания. Эти высшие люди заслуживают упрека, ибо всякий живущий человек именно жизнью своею подписал условия жизни; но еще более достойны они сожаления. Они находят себе искупление, но не путем добродетели, а своим собственным, особенным: не дела, но вера делает их блаженными.

 

§120

 

Вполне бездарные люди совершенно не могут выносить одиночества; созерцание природы, мира не занимает их. Это происходит оттого, что они всегда имеют перед глазами лишь собственную волю и поэтому упускают в предметах все, что не имеет отношения к их воле, их личности. При всем, что не имеет такого отношения, внутри их звучит, как бы генерал-бас: «это мне ни к чему», и поэтому все вещи приобретают в их глазах пустой, мрачный, чуждый, враждебный характер. Способность познания существует у них, по-видимому, лишь для их воли. Их жизнь имеет действительно лишь одну моральную тенденцию, без теоретической, лишь моральную, а не интеллектуальную, ценность. Голова животных наклонена к земле, так как им нужно смотреть исключительно на то, что их касается, и они никогда не могут прийти к чисто объективному созерцанию. А бездарные люди лишь очень редко, и то благодаря толчку со стороны людей одаренных, правильно пользуются своим вертикальным положением. Человек одаренный, гениальный, напротив, представляет собою скорее вечный субъект познания, чем конечный субъект воли: его познание не вполне заполнено и занято его волей, а выходит из границ подчинения ей; даровитый человек — «сын свободной», а бездарные — «сыны рабыни». Его жизнь имеет не только моральную, но и теоретическую тенденцию. Пожалуй, можно даже сказать, что он до известной степени находится за пределами морального; он совершенно не способен к сильной злобе, и обыкновенные грехи менее тяготят его совесть, чем совесть заурядных людей, и он как бы прозревает игру жизни.

 

§121

 

Сродство между гением и добродетелью основывается на следующем. Всякий порок — это сильное желание, которое идет настолько далеко, что утверждение собственного тела становится отрицанием чужого. Воле служит лишь то познание, которое следует закону основания. Гениальность — это такое познание, которое не следует закону основания, а именно — познание идей. Предаваясь этому последнему роду познания, мы, следовательно, заняты не ради воли. Скорее всякий, кто предается чисто объективному созерцанию мира (т. е. именно познанию идей), совершенно утрачивает из виду свою волю, ее объекты и всю свою личность, не заботится более о всех касающихся ее обстоятельствах и становится чистым, лишенным воли субъектом познания. Перевес этого состояния над состоянием занятия волею и ее объектами показывает, что воля данного человека — не главная часть его существа; по сравнению с познанием в том же человеке она слаба. Очень сильное желание, корень всякого порока, напротив, никогда не позволяет человеку прийти к чистому, незаинтересованному, свободному по отношению к воле созерцанию мира (которое именно и создает habitus* гения); познание остается здесь вечным рабом воли (см. § 462). Из сказанного в достаточной мере выясняется противоположность гения и порока. Тем не менее гений может, и даже весьма часто, сопровождаться сильной волей, и хотя гениальные люди никогда не бывали отъявленными злодеями, однако никогда не бывали, по-видимому, и совершенными святыми. Следующие соображения пояснят это. Добродетель не есть именно положительная слабость воли. Скорее она представляет собою мотивированное познанием внутреннего существа воли в ее проявлении, мире, направление воли, подавление самой по себе сильной воли. Это познание мира (внутренняя сущность которого познается лить в идеях) обще, следовательно, гению со святым. Разница в том, что гений проявляет это познание, воспроизводя его в любом материале; это воспроизведение и есть искусство, к которому святой как таковой как раз не способен; святой же обращает познание идей непосредственно на свою волю, и воля благодаря этому обращается, отрицает мир. Самое познание, следовательно, служит здесь, в сущности, лишь средством для отрицания воли. Гений же остается при познании идей: он чувствует себя хорошо при этом созерцании, и он проявляет его, воспроизводя познанное, т. е. в искусстве. В ряду организаций наряду с силою желания возрастает и действенность субъекта познания. Следовательно, упомянутая высокая степень познания предполагает сильную волю; однако в то же время познание преобладает, т. е. и познание, и воля абсолютно сильны, но познание относительно сильнее, чем воля. Если теперь познание не обращается сразу на волю, как у святых, а человек остается при нем, так как познание идей и его воспроизведение доставляют удовлетворение, именно художнику как таковому, то сильная воля остается еще не укрощенной, и то, что отнимает у нее силу, — это лишь преобладание объективного чистого познания, которое (познание) не делает воли единственным своим объектом (как бывает у заурядных и дурных людей), а занято созерцанием идей. В то же время, когда это созерцание прекращается и субъект познания вновь направляется на волю, воля в силу этого вновь действует во всей своей мощи. Поэтому-то люди гениальные часто имеют сильные страсти, предаются сладострастию и гневу. До крупного преступления они, однако, не доходят, потому что, когда им представляется к этому случай, они познают идею его, преступления, познают живо и глубоко, — следовательно, субъект направляется на идею, и это познание приобретает тогда перевес над сильною волей, дает ей (совершенно как у святого) обратное направление, и преступление не совершается. Всегда, следовательно, гений в известной мере причастен святости (так как он заключает в себе ее условия), а святой причастен в известной мере гению (так как он заключает в себе его условие).

 

Обычное добродушие характера, которое нужно отличать от святости, сводится как раз к слабости воли, с несколько меньшею слабостью познания. Здесь, следовательно, достаточно незначительной степени познания мира, в идеях, для укрощения и подавления слабой самой по себе воли. Гений и святость далеки от области явления: все явление для них ничтожно. Помимо всего сказанного здесь ясно следующее. То, что является и имеет формою своего явления закон основания, следовательно, также время и пространство, что, в силу этого, исчезает во времени и пространстве, что, в сущности, ничтожно и ничтожность свою выражает в явлении, как смерть, что совершенно несчастно: все это — воля. То же, что не является, чему нечто является, что, следовательно, не подчинено закону основания, не имеет преходящего, ничтожного существования, что вечно остается покойным среди полного страданий мира, как луч света остается неизменным среди бури, что, стало быть, свободно от всякого страдания и бедствий: все это — субъект познания. И тот человек, который представляет собою гораздо более субъект познания, чем проявление воли, — тот человек уже тем самым в большей своей части изъят из ничтожества и смерти; и это и есть, по существу своему, гений.

 

*Здесь: определяющее свойство (лат.).

 

§122

 

Одаренный гением человек всецело жертвует собою для всех, именно — тем, что он живет и творит. Поэтому он свободен от обязанности жертвовать собою в единичных случаях для отдельных людей. Поэтому же он может отклонять многие требования, которые должны по справедливости выполнять другие. Тем не менее он страдает и делает больше, чем все другие.

 

§123

 

Побуждение, движущее гением в созидании его произведений, — не слава: она слишком ненадежна и при ближайшем рассмотрении имеет мало цены (nulla est fama tuum par aequiparare laborem)*, это также и не собственная отрада, так как она перевешивается большим напряжением. Скорее — это особого рода инстинкт, в силу которого гениальный индивид чувствует побуждение выразить свои созерцания и чувствования в вечных творениях, не сознавая при этом в себе никакого дальнейшего мотива. Очевидно, что это влечение, поскольку в нем индивид жертвует собою для рода и живет больше в роде, чем в самом себе, имеет сходство со свойственными человечеству модификациями полового влечения, которые направляют это влечение исключительно на тот или иной индивид другого пола, чем и достигаются своеобразные цели рода, как такового, тогда как затронутые этим влечением индивиды в силу страстной любви и вытекающих из нее невыгодных обязательств, — вообще в силу брачной жизни, в известной мере жертвуют собою для рода, служат более целям рода, чем индивида.

 

Творческий инстинкт гения порождает в сфере представления, т. е., значит, более возвышенным образом, то же, что страстно влюбленные — в сфере воли. В обоих случаях на долю служащих таким образом целям рода индивидов выпадает своеобразное наслаждение и особые муки: они живут возвышенной жизнью. Гений, который по-своему уже живет для рода и не приспособлен и не призван служить роду еще и в другой сфере. Замечательно, что увековечение имени связано с обоими видами служения целям рода.

 

*никакая слава не сравнится с твоими трудами[8] (лат.).

 

§124

 

Подобно тому как наиболее прекрасные музыкальные произведения весьма трудны для понимания и доступны лишь изощренным слушателям, так как они, эти произведения, состоят из длинных фраз и лишь после длинных модуляционных ходов возвращаются к основной тональности, так и великие души лишь после большого раздвоения, мучительных сомнений, резких заблуждений, продолжительного размышления и колебания приходят в равновесие, — как и большой маятник описывает больший полукруг. Души мелкие скоро приходят в равновесие с самими собою и с миром и застывают; а души великие расцветают, живут и движутся вечно.

 

§125

 

Сущность гения заключается в степени силы познания, которая далеко превосходит степень силы познания, требующуюся для служения какой- нибудь индивидуальной воле. Но это лишь относительное определение, и такой перевес может быть достигнут как понижением воли, так и повышением познания. Есть люди, у которых познание преобладает над волею, а истинного гения нет; их способность познания хотя и выше обыкновенной, — однако не в значительной степени: но воля их слаба, и у них нет сильных желаний; поэтому их занимает более познание само по себе, чем их цели; это люди талантливые, умные и притом скромные и жизнерадостные; таким был Фернов[9].

 

§126

 

Бодрость, веселость, разумность и благодаря всему этому счастье зависят от отношения, в каком находится интеллект каждого человека к воле, — именно, если первый преобладает; но гений, величие духа, зависит от отношения, в котором находится интеллект одного человека к интеллекту всех прочих, именно — превосходит его, причем воля такого человека может быть относительно настолько же сильнее; поэтому оба преимущества вовсе не необходимо бывают вместе.

 

§127

 

Когда индивид терзается заботами и горем или сильные желания мучат его, — гений скован цепями, он не в состоянии себя проявлять; лишь когда заботы и желания молчат, тогда он может дышать воздухом свободы и жить, — оковы материи сброшены, и остается чистый дух, чистый субъект познания. Поэтому тот, кого осеняет гений, пусть охраняет себя от горестей, держится вдали от забот, ограничивает свои желания; но те желания, которых он не может подавить, пусть он удовлетворяет вполне, — лишь таким образом использует он свое редкое существование с возможно большими результатами — к собственной радости и к пользе мира. Бороться с нуждою, заботами или запретными, недозволенными желаниями — это хорошее занятие для тех людей, которые, если освободить их от всего этого, боролись бы со скукой и через то впадали бы в дурные поступки, а не для тех, один час жизни которых, хорошо использованный, приносит плоды столетиям. Гений (как говорит Дидро) — не только моральное существо. Законы механики теряют значение там, где действует химизм, и законы химизма теряют значение там, где пробудилась органическая жизнь: так и правила для обыкновенных людей не имеют значения для людей исключительных, так же как и удовольствия первых не нравятся последним.

 

§128

 

Гениальный человек — не только моральное существо, подобно прочим людям: он — носитель интеллекта целого мира и многих столетий. (Замечание это находится в предисловии к «Neveu de Rameau»[10] в «Oeuvres inedites de Diderot».) Он живет поэтому более ради других, чем ради самого себя.

 

§129

 

Помехи, которые воля постоянно готовит чистому интеллекту, можно разделить на два класса: заботы и страсти. Заботы — это стремление уйти от зла, по большей части действительного; страсти же — пылкое желание воображаемых наслаждений. И заботы и страсти нарушают свободную деятельность интеллекта. По большей части заботы ограждают нас от страстей, и наоборот. Если судьбе угодно, чтобы гений был плодотворен, то она ведет его по узкой дорожке между заботами и страстями, которая, однако, почти что никогда не бывает настолько прямою, чтобы он в виде исключения то там, то сям не уклонялся в ту или другую сторону, — что сопровождается заметным упадком его сил и продуктивности.

 

§130

 

Ни один гениальный человек не был злодеем*, так как злость — это обнаружение столь сильного желания, что оно подчиняет интеллект исключительно служению себе и не допускает, чтобы он стал свободным для чисто объективного созерцания вещей. Злодей может иметь сильный интеллект, но он в состоянии направлять его лишь на то, что каким-либо образом имеет отношение к его воле; он может поэтому быть великим полководцем, государственным человеком и т. д., — он может быть талантливым. Слово талант значило первоначально деньги и обозначает способности, благодаря которым приобретают одобрение толпы и, следовательно, деньги.

 

*[Позднейшая приписка]: Бэкон Веру дамский был просто плутом.

 

§131

 

Сродство между добродетелью и гением заключается в решительном перевесе познания над волею. Разница же — в том, что перевес познания у гения проявляется, как таковой, т. е. именно в совершенном познании; у добродетельного же человека преобладание интеллекта проявляется тем, что последний обращается на волю и руководит ею. Далее, у гения интенсивность умственных сил абсолютна; это вообще — очень высокая степень их развития, которая даже, по-видимому, должна иметь корнем и основанием сильную интенсивность воли, т. е. страстей; поэтому, по выражению Жан-Поля, великие духом редко бывают прекрасны душою. Напротив, для добродетели и доброты потребна лишь относительная, т. е. лишь в отношении к индивидуальной воле, значительная интенсивность силы познания, которая часто, вероятно, находит поддержку в незначительной природной силе желаний.

 

§132

 

Превосходство гения создает ему постоянная, непрерывная деятельность духа, на что направлена эта деятельность, — несущественно для этого превосходства и важно лишь по отношению к данной личности, — следовательно, имеет второстепенное значение. Не более, чем направление деятельности духа, имеет значение и образование; следовательно, и его значение — тоже второстепенное. Поэтому-то природа имеет несравненно большее значение, чем образование.

 

§133

 

Образование относится к природным преимуществам интеллекта так же, как восковой нос к действительному, или как планеты и луны — к солнцам. Ибо с помощью своего образования человек говорит не то, что он думает, а то, что думали другие, а он заучил (дрессировка); и делает он не прямо то, что мог бы, а что его приучили делать.

 

§134

 

Подобно тому как многие отправления рассудка — например, найти дорогу, узнать человека и т. п. — животные выполняют гораздо лучше, чем люди, так и гений во многих случаях действительной жизни оказывается несравненно менее способным и пригодным, чем заурядный человек. И как животные, далее, никогда не выкидывают, собственно, глупостей, так и обыкновенный человек подвержен им не в той степени, как гений.

 

§135

 

Между гением и сумасшедшим есть сходство в том отношении, что оба они живут в ином мире, чем тот, который дан всем.

 

§136

 

Моя теория сумасшествия как болезни памяти находит себе подтверждение в том, что, если судить по собственному моему опыту, актеры подвержены ему более, чем всякая другая профессия; хотя, по Эскиролю[11], этому злу подвержены монархи. Из известных мне актеров сошли с ума с 1820 по 1829 г.: в Веймаре — Денис и Беккер, в Дрездене — Гельвиг и Вильгельми; певец в Берлине, где он гастролировал. Очевидно, эта профессия отличается особым, свойственным ей злоупотреблением памятью.

 

§137

 

На лице Аполлона Бельведерского читаю я справедливое и глубоко прочувствованное негодование бога муз на ничтожество и полную, неисправимую извращенность филистеров. На них послал он свои стрелы, чтобы уничтожить потомство вечной пошлости.

 

§138

 

Подобно тому как Гамлет, увидя тень своего отца, неподвижно вперяет в нее свой взор, не обращая внимания на все окружающее, — так и всякий, кто впервые познал великую и важную истину, лить на ней покоили свой взор в течение всей жизни, не обращая внимания на суету современников и не останавливаясь на том, что они говорили им в глаза. Ибо такое познание делает взгляд до известной степени неподвижным.

 

§139

 

Люди заурядные осуждены всецело на существование; напротив, гений живет и витает преимущественно в познании. Отсюда возникают два различия. Во-первых: существовать можно в качестве чего-либо одного; познавать, напротив, можно бесчисленное множество вещей, и этим до известной степени отождествляешься со всем познаваемым, становясь сопричастным его Esse objectivum* (Спиноза). Во-вторых: все вещи прекрасны на вид (zu sehn), но ужасны как бытие (zu seyn): всякая жизнь мучится, чтобы жить. Из первого различия вытекает, что жизнь обыкновенных людей, в сущности, в высшей степени скучна; оттого мы и видим, что богатые ведут со скукою столь же тяжелую и беспокойную борьбу, как бедняки — с нуждою. Из второго же различия следует, что на жизни обыкновенных людей лежит печать тупой, пасмурной, однообразной серьезности, тогда как на челе гения сияет особого рода радость, которая, хотя его скорби сильнее, чем у людей заурядных, все же пробивается, как солнце сквозь дождевые тучи; это всего более очевидно, если посмотреть на человека гениального в одинаково тяжелых обстоятельствах с другими: тогда ясно видно, что он относится к заурядным людям так, как человек вообще, которому одному только дан в удел смех, к тупой серьезности влачащих свое существование животных.

 

*объективное бытие (лат.).

 

§140

 

Проклятие человека гениального — в том, что другие люди кажутся ему ничтожными и жалкими в той же мере, в какой сам он кажется им великим и достойным удивления. Всю жизнь должен он подавлять в себе это мнение; и так же, по большей части, поступают и они со своим мнением. И вот он осужден жить в пустом мире, не встречая себе подобного, как на острове, не обитаемом никем, кроме обезьян и попугаев. При этом его вечно дразнит иллюзия, когда он издали принимает обезьяну за человека. Насколько vulgus* радуется человеческим слабостям гения, настолько же смущается великий духом, вспоминая благодаря этим слабостям о своем родстве с людьми заурядными.

 

*толпа (лат.).

 

§141

 

Все интеллектуальное (творчество, работоспособность, заслуги) всегда так относится к моральному, как простая картина — к действительности.

 

§142

 

Истинное достоинство людей гениальных, одаренных великим духом, то именно, что возвышает их над другими и делает их достойными почитания, в корне своем заключается в том, что в них преобладает и имеет преимущественное значение единственно чистая и невинная часть человеческого существа, интеллект; тогда как у остальных людей нет ничего, кроме греховной воли, а интеллекта отпущено ровно столько, сколько требуется, чтобы направлять шаги воли, редко — несколько больше, очень часто — несколько меньше. Да и какой прок от интеллекта?

 

§143

 

Не имеет ли всякий гений свой корень в совершенстве и живости воспроизведения собственной прошлой жизни? Ибо лишь благодаря такому воспроизведению, которое, собственно, и связывает нашу жизнь в единое значимое целое, приобретаем мы более обширное и глубокое понимание жизни, чем то, какое имеется у других людей.