Сурат
МОСКОВСКАЯ КНИГА МЕРТВЫХ
(читать про себя)
Будучи человеком сравнительно молодым, Миша Табачник уже давно считал себя мертвым или, когда настроение было хорошее, полумертвым. Отсутствие вкуса жизни, ощущения, что по его венам и артериям струится теплая соленая кровушка, не удручали Мишу, но и не радовали. Он не был чужд удовольствий, более того — своё предназначение он отчетливо видел в том, чтобы трахать девочек, однако ему было ясно, что это не более чем природный инстинкт, закодированный в бессмысленном мужском теле. До того, как этот инстинкт заслонил ему мир, он, судя по обрывкам воспоминаний, имел возможность жить жизнью более полной, радоваться дождю, ароматной самокрутке или шатающимся на ветру деревьям. Но Миша понимал, что ничего в жизни не повторяется и то, что оставлено ему как воспоминание о прошлом или издевка над настоящим — заслоняет это самое настоящее не хуже, чем что либо иное.
Иногда Миша «бросал всё» и уезжал в лес, но в лесу было все то же — либо мысли о сексе, либо воспоминания о прошлом. Наркотики помогали на удручающе малое время — ему становилось хорошо, мысль останавливалась, но потом всё начиналось снова.
Именно мысль, понял Миша, делает меня мёртвым. Она забирает всё моё внимание, которое и есть моя жизненная сила, и в результате — я не вижу ничего, кроме своих собственных мыслей.
Секс, как и наркотики, на какое-то время позволял ему отключить ум. В этой тишине ума он отстранённо наблюдал за тем, как его член входит в рот лежащей с ним женщины, как пульсирует его оргазм; а когда его сперма стекала по её лицу — в этот момент возникала первая мысль, первая перегородка между его глазами и реальностью.
Когда Миша считал себя мертвым, то речь шла, скорее, не о смерти, а о безжизненности, потому что смерти как таковой Миша боялся. Однажды в тамбуре последнего вагона поезда «Воронеж-Москва» он курил и смотрел в окошко на бесконечно удаляющиеся рельсы. Сигарета навела его в очередной раз на мысль о том, что «курить — здоровью вредить», что он попросту разрушает своё тело, и тогда страх смерти навалился на него — не сильно, возможно, не всем телом, а лишь одной ногой, но ему хватило — Миша почувствовал отчетливо, что он — существо временное, что он здесь не навсегда, а такой, какой он есть, он вообще только на мгновенье. Когда он очнулся и взглянул на свою сигарету, он увидел, что она вся превратилась в пепел, который чудом держался у него в руке и рассыпался сразу же, как только он обратил на него своё внимание. «И она тоже!» — обреченно подумал Миша про сигарету, как бы предугадывая то отдаленное или не очень время, когда придёт его очередь.
Про Мишу можно было бы рассказать многое, но все эти истории сводились бы к одному — у Миши было прошлое, которое взбесилось и стало заслонять настоящее.
Как этот червяк стал террористом-смертником?! От отчаянья ли, от страха перед совестью за бесцельно прожитую жизнь — сказать трудно. Такие люди редко становятся убийцами или самоубийцами, думаю я, но что я могу знать об этом, ведь и я сам не застрахован от следования мишиной судьбе. Быть может, Миша накачался наркотиками перед своим последним походом в супермаркет, быть может, с ним действительно произошла трансформация.
Я не собираюсь описывать подробности его смерти, пусть они останутся за кадром. Мы просто будем держать в уме, что Миша — это такое воплощение пошлой достоевщины, которое днем задыхается от ненависти к людям, а ночью мечтает дарить женщинам духовное просветление посредством мистического минета.
Пускай описываемые события произойдут за пару лет до мишиной смерти и возможной трансформации его существа, которая позволила ему перешагнуть через свое естество. Таким образом, Миша становется как бы равен нам — мы знаем, что он умрет, но знаем также, что и сами мы когда-нибудь (и, возможно, скорее чем мы думаем — например, через 10 минут) сыграем в ящик.
Это прикольная, кстати, тема — мы всю жизнь боимся смерти, и это чувство страха внушает нам иллюзию, будто смерть — вещь того же порядка, как и прочие вещи, которых мы боимся. Но между ними существенная разница. Все, чего мы боимся, мы можем избежать или не избежать, тут нет никакой определенности. А смерть, как бы мы её не боялись, неизбежна, так что каждый из нас заранее может считать себя в перспективе героической личностью, которой не просто предстоит испытание смертью, но и благополучное прохождение этого испытания — вплоть до полного уничтожения.
Как вы можете догадаться, Миша был довольно мирным человеком по жизни — убивал разве что тараканов и комаров. В детстве ему доводилось рубить головы петухам, и нельзя сказать, чтобы ему понравилось это занятие.
Читатель может провести небольшой эксперимент — выйти на улицу и поймать там какую-нибудь букашку — муравья или бабочку. Если вы извращенец, можете сходить на птичий рынок за хомячком. Отрывая трепыхающемуся в ваших руках существу конечности, вы вряд ли испытаете много удовольствия.
Вообще, я полон недоверя к людям, поэтому очень надеюсь, что при вычитке рукописи сочту благоразумным не оставлять в ней предыдущий абзац. Хотя — одним муравьем меньше, одним комаром больше, какая разница.
Иногда мне кажется, что наш страх смерти обусловлен, по большому счету, нашим к ней интересом. Что, как не интерес заглянуть за изнанку жизни, заставляет нас испытывать иррациональные желания броситься в пропасть, когда мы находимся на её краю, или нырнуть под колеса товарного поезда, когда он проходит рядом.
История наша формально начинается на мосте, где Миша встретил девушку-самоубийцу. Она привязывала к ногам что-то большое и громоздкое, в чем Миша с удивлением опознал монитор от компьютера.
— Извините, что помешал, — вежливо откашлялся Миша, разглядывая красивые ножки, на которых девушка завязывала какой-то мудреный узел.
— Бля, — глаза девушки испуганно блеснули, и Миша поторопился её успокоить:
— Я не собираюсь вас отговаривать, вы не подумайте!
— Сплошное везение, — сказала девушка сквозь зубы. — Чего вы хотите?
— Ну, пока мне просто интересно, — признался Миша. — Конечно, я хотел бы с вами побеседовать. Меня тема смерти очаровывает, но сам я как-то побаиваюсь делать шаги в этом направлении. И я очень редко встречаю людей, которым хватает мужества…
— Мужества, о господи… — девушка закусила губу. — Мужество надо для жизни. Простите меня, но я не чувствую сил продолжать разговор. К тому же, неровен час — толпа соберется.
— Тогда… — мишины мысли лихорадочно забегали, — тогда у меня есть к вам предложение!
— Надеюсь, не руки и сердца?
— Не совсем, но тепло. Вы бы не хотели перед смертью заняться сексом?
— Нет. Спасибо за предложение.
— Вы мне нравитесь.
— Еще раз спасибо.
— Просто я подумал — вам-то все равно умирать, а сделать перед смертью доброе дело…
— Секс с вами — доброе дело?!
— Ну да.
— Ты вообще нормальный?
— В каких-то пределах. Но я серьезно — еще ни одна женщина не жалела…
— Короче, — вздохнула девушка. — Может, я не права. Может, это действительно заманчивое предложение. Но даже если мне понравится секс с тобой, боюсь, мне будет сложно прийти снова на этот мост.
— Я помогу!
— Прости, дорогой.
С этими словами девушка толкнула голой пяткой монитор, взвизгнула и, влекомая его тяжестью, сорвалась в воду.
Я вот все беспокоюсь, что не сообщил до сих пор читателю, что на дворе была почти уже ночь, но, вроде бы, это не так уж и важно.
Потрясенный увиденным, Миша всю ночь дрочил, визуализируя различные вариации того, как он трахнул бы печальную девушку прямо на мосту, возможно, даже не отвязывая монитора от её ног. Не то чтоб он был сволочь — ему было очень жаль несчастную, вероятно, он сострадал ей больше, чем мы с вами — ведь, в отличие от нас, ему довелось — пускай на несколько минут — знать её лично.
Иногда Миша вел воображаемые разговоры с девушкой, находя очень удачные предлоги отложить самоубийство на время, достаточное для хорошего секса. А однажды она ему приснилась.
Они сидели на берегу той самой реки, невдалеке от моста, был день, вокруг бегали дети и кормили уточек. Девушка обхватила руками колени, уперлась в них подбородком и улыбнулась Мише.
— Вот глупая смерть, не правда ли?
— Ты сама её выбрала…
— Я не думаю, что человек в здравом уме может хотеть смерти. Мой же ум давно был болен. А жизнь так устроена, что больные особи в ней долго не задерживаются. Я бы не сказала, что моё самоубийство было результатом моего выбора. Скорее, я совершила его в состоянии аффекта, как принято говорить.
— Ну, тебе виднее.
— В общем, это все равно, что сказать, будто ты сам выбираешь, какие сны тебе снятся. Ты ведь не выбираешь, правда? Если ты посмотришь внимательно, то увидишь, что ты вообще ничего не выбираешь.
— Кое-что я выбираю, — возразил Миша.
— Это иллюзия. Просыпайся!
Проснувшись, Миша не согласился с тем, что разговор был прерван так неожиданно и с досадой сказал в подушку:
— Ну, хотя бы во сне трудно было со мной потрахаться, да?
Миша открыл окно и пошел в туалет. Выводя желтой струёй по голубому унитазу невидимые каракули, он остывал от нелепого сна.
Первое, с чем он столкнулся, вернувшись в комнату, был бумажный самолетик, залетевший в открытое окно. Теребя его в руках, Миша подошел к окну и обозрел окрестности с высоты своего седьмого этажа. Никаких догадок о том, кто мог бы запустить этот самолетик и откуда, у него при этом не возникло.
Ему оставалось лишь почесать голову, когда, развернув «самолетик», он «получил» неизвестно кем и неизвестно кому написанное письмо.
«Я бы пришел к тебе и успокоил тебя, если бы знал, кто ты и где ты, — писал кто-то кому-то, — не столько от того, что мне досадно, что ты ничего не знаешь, сколько от своей слабости делать людям приятные и радостные подарки.
И, поскольку я не могу прийти к тебе, я решил написать это письмо.
Спешу сообщить тебе, что всё будет хорошо. На самом деле, всё уже хорошо, а то, о чем я говорю «будет», означает лишь твоё понимание этого. Особо радостно мне донести до твоего сведения то, что всё будет настолько хорошо, что ты сейчас не в состоянии себе этого представить. Скорее всего, ты подумаешь, что попал в сказку или, скорее, в то, что лучше, чем сказка.
И это происходит уже сейчас — просто потому, что так было всегда и всегда будет. Поэтому не имеет значения, поверишь ты мне (и порадуешься за себя и весь мир) или нет. Ведь я не в силах тебе ничего доказать! И мысль о том, что я могу тебя обмануть, издеваясь, или же — что ещё хуже — заблуждаться, может ещё больше омрачить твоё состояние. Таким образом своим письмом я добьюсь противоположного задуманному эффекта. Но даже это будет прекрасно! Ой, боюсь, я действительно тебя запугал!
Хм, а мне ведь никогда и в голову не приходило, что я могу и в самом деле заблуждаться!
Шутка.
Шутка в том смысле, что я уже об этом думал.
Снова шутка.
Прости, сил моих больше нет писать!
Обнимаю!»
Миша достал из-под подушки фломастер, написал на обратной стороне письма: «Хорошая трава, чувак!», сложил самолётик обратно и, дунув ему в бумажную жопку, пустил в окно. Следить за полётом Миша не стал, дабы не нарушать точность доставки.
Дядя Марик был «старшим другом» Миши, странным пенсионером неопределенного возраста, о котором Миша и не догадывался, что тот — самый обыкновенный волшебник. Иногда Миша приходил к нему в гости, где они пили чай, курили табак и расплетали увлекательные мужские сплетни. В квартире дяди Марика было немного странного — например, красная кнопка под стеклом на стене. Нажатием этой кнопки стиралась Вселенная. Сувениры с разных концов Москвы валялись по квартире в самых неподходящих для этого местах — под кроватью, в духовке, на балконе и пр. Посреди всего этого облезлого великолепия разгуливал дядя Марик в халате и тапочках на босу ногу, похожий на лишь частично проснувшуюся птицу.
Сегодня они отмечали пять лет со дня кончины любимого телевизора дяди Марика. Труп или, точнее сказать, мумия виновника торжества (дядя Марик давно извлек из корпуса все внеутренности — чтобы не воняло) покоился на том же месте, где и жил когда-то — на тумбочке возле окна. По такому случаю дядя Марик налил в чай немного коньяка, чем окончательно испортил и чай, и коньяк.
— Я храню тело покойного в квартире, чтобы оно напоминало мне о смерти, — объяснил дядя Марик.
— А у вас не возникало мысли просто починить его? — Миша старался спрашивать очевидные вещи вежливо.
— Представь, что умирает твой друг. У него поражен мозг. И врачи говорят тебе — мы можем вернуть твоего друга к жизни, надо только пересадить ему мозг другого человека. Какая ведь разница — каждый человек транслирует бесконечное!
— Понимаю.
— Но у людей случаются истории поинтереснее, чем в у телевизоров, — хохотнул дядя Марик. — Взять, к примеру, магию Вуду. Когда человек умирает, его покидает жизненная сила. Колдун берет труп, и вдыхает в мертвое тело другую силу — она не жизненная никоим образом, она еще более мёртвая, чем электричество, но тело обретает способность двигаться, думать, вспоминать, разговаривать, работать и тому подобное. Такое тело называется зомби. Это именно приведенный в движение труп, а не собственно покойник, оставивший тело. Сила, которая им движет, не обладает качеством притяжения, которое мы называем волей, интересом, любовью или просто душевной теплотой. Зомби ничем не интересуется, никого не любит, ни к чему не тянется — там попросту некому все это делать. Зомби не обладает волей — он сам лишь инструмент воли колдуна. И если ты общаешься с трупом человека, которого ты знал при жизни, важно не впасть в иллюзию, что ты общаешься с покойным. В действительности ты ведёшь диалог с колдуном, но не по телефону, а посредством тела твоего друга.
— Я не совсем понимаю, — Миша грубо ткнул сигарету её единственным горящим глазом в пепельницу, — почему вы говорите мне все это, словно инструктаж читаете? Вы что же, действительно полагаете, что мне когда-нибудь придётся столкнуться с зомби?
— Я всего лишь человек, — развёл руками дядя Марик, — а люди не обладают всеведеньем и ничего не могут сказать наверняка. Но они могут делать прогнозы на основании имеющихся у них данных. Твои данные таковы, что ты ищешь диалога с «миром» мервых. И очень похоже, что ты не успокоишься до тех пор, пока либо не поймешь, что бесполезно искать разгадку тайны смерти у кого-то, кроме себя в момент непосредственного умирания, либо пока не умрёшь. А если ты не успокоишься, то некоторое количество встречь с тем, что ты ищешь, тебе обеспечено.
— Не поеду же я в Африку к колдунам.
— В Африку не надо ездить за колдунами, а уж за живыми мертвецами — тем более, — дядя Марик грустно улыбнулся. — Вся Москва ими переполнена. Другой вопрос — куда надо поехать, чтобы найти живых, настоящих людей? Но для того, чтобы искать живых, надо и самому быть хотя бы немного живым. Такие люди редко встречаются в мировой истории. Как говорится — днём с огнем их не найти. И если вас интересуют советы выжившего из ума старика, то я советую вам — ищите живых. Это более сложное и даже безнадёжное занятие, чем тот поиск, которым вы увлечены в настоящее время, но зато и более увлекательное.
— Если бы меня в конце жизни не ждала смерть, я бы ею и не интересовался, — пожал плечами Миша. — Но я умру…
— И поэтому не хочу обращать внимание на жизнь! — закончил его «мысль» дядя Марик. — Смею вас уверить, что с таким подходом, вы и в смерти не заметите самой смерти, а полностью посвятите себя озабоченностью грядущим рождением. Не лучше ли во время жизни интересоваться жизнью, а во время смерти — смертью?
— Так слишком страшно, — возразил Миша. — Но, может быть, когда-нибудь я и дозрею.
— Дозреете, куда вы денетесь, — кивнул дядя Марик. — А если не дозреете, то тоже не беда.
Когда дядя Марик бросал слова на ветер, он делал это буквально, а не в переносном смысле. Будучи волшебником, он знал, что любое сказанное слово — брошено на ветер, и кто знает, куда и как неуправляемая стихия доставит послание? Поэтому он старался хотя бы со своей стороны сделать всё достойно, чтобы брошенные им на ветер слова были хотя бы словами правды или того, что он сам принимал за правду.
Как бы то ни было, однажды Миша встретил девушку Марину, в которой с изумлением опознал давешнюю самоубийцу с ночного моста.
Миша ехал в поезде «Симферополь-Москва», потел и мечтал о скором избавлении от этой грохочущей микроволновки, несущейся черт знает куда между рельсами и проводами. Он сидел в плацкартном вагоне, один в своей «боковушке», и с отвращением наблюдал различные способы, прибегая к которым, его попутчики спасались от жары. Некоторые обмахивались журналами, кто-то пил пиво, кто-то пытался забыться в дурном потном сне.
Ближе к ночи жара стала спадать, Миша потихоньку пришел в себя и даже проявил сдержаный интерес к темноте за окном. Из этой темноты доносилась волшебная музыка, которая в очередной раз заставила его вспомнить дядю Марика. Ведь тот в своё время был музыкантом, состоящим в составе Невидимого Железнодорожного Оркестра. Будучи уже средних лет человеком, он пленился самыми волнующими звуками на земле, которые улышал ночью в скором поезде. Звуки доносились откуда-то сверху — это был явно духовой оркестр, хотя иногда подавали голос струнные или что-то на них похожее. Звукам вторил ветер — вторил, если не был одним из музыкантов Орестра.
Дядя Марик посадил эти звуки в своей душе, как саженцы в саду. И через три года к нему в почтовый ящик положили официальное приглашение стать штатным музыкантом Невидимого Железнодорожного Оркестра.
Оркестр работал днем и ночью — дядя Марик только успевал переходить с крыши одного поезда на другой. На одном вагоне Оркестр мог играть пять минут, на другом задерживался намного дольше. Дяде Марику нравились эти моменты, которые он в последствии характеризовал как настоящий творческий подход. Но, проработав в Оркестре пять лет, он продул себе спину и вынужден был уйти на пенсию.
Посреди этих воспоминаний о дяде Марике к Мише было явление проводницы, которая сказала:
— Вот ваше место.
Миша удивленно вскинул брови, но оказалось, что слова предназначались не ему, а его новоиспеченной соседке, взглянув на которую, он внутренне содрогнулся.
— Ну, здравствуйте, — сказал он ей, когда девушка села против него.
— Здравствуйте.
— Я вас долго вспоминал. Вы мне снились.
— Мы знакомы? — девушка вполне натурально изобразила удивление.
— Совсем немного, — охотно пояснил Миша, — так что вы могли и забыть. Я был последним человеком, с которым вы разговаривали перед тем, как сигануть с моста в Москву-реку.
— Что за бред, — нахмурилась девушка.
— Я все хотел вас спросить, как там на дне, не слишком ли грязно?
— Молодой человек…
— Вы, конечно, можете продолжать морозиться, — Миша поднял ладони, думая, видимо, что этот мирный жест должен успокоить девушку, — но мне от вас ничего не надо. Я не собираюсь бежать в милицию. Просто вы мне тогда очень понравились, я скучал и очень жалел, что не удалось как-нибудь отсрочить вашу смерть.
— Вы так хотели секса со мной? — девушка наконец улыбнулась, пытаясь закрыть улыбку светлым локоном, намотанным на палец.
— Ну, почему «хотел». Я и сейчас хочу.
— Боже мой, от вас никак иначе не отвяжешься, — девушка сделала жест рукой, как бы говорящий, что она не знает, как быть дальше. — Ну, пойдемте в тамбур.
— Что, — опешил Миша, — вот прямо так, прямо сейчас?
— Ловите шанс. Или сейчас, или никогда.
— Тогда пошли!
— Только дайте обещание, что отвяжетесь.
— Слово джентельмена, — почему-то сказал Миша и почувствовал (совершенно справедливо, надо полагать) себя глупо.
Девушка посмотрела на него с сомнением.
— Ну, в смысле — я обещаю, — поправился Миша.
В тамбуре Миша после неловкой паузы обнял девушку и попытался своим телом протестировать степень её наполнености жизнью. Она была теплой, в ней билось сердце, и кровь также, видимо, вполне нормально циркулировала по сосудам. Миша развернул её к себе спиной и задрал ей юбку.
— Прелюдия, похоже, кончилась, — пробормотала девушка с сожалением.
Запустив ей руку в трусы, Миша погладил мягкие и чуть шершавые ягодицы, нащупал между ними упругое отверстие ануса, трогательно защищенное редкими волосками, задержался там немного, скользнул ладнью ниже, примяв более густые волосы на пизде девушки, проник в неё пальцем — там было тепло и мокро. «Что бы там ни говорил дядя Марик про отсутствие жизненной силы у зомби, — подумалось ему, — я этого отсутствия не замечаю!»
— Ты только не кончай в меня, — даже сказала она ему (чего он от зомби почему-то не ожидал), упершись руками в дверь, чтобы её легкое тело могло устоять против входящих в неё толчков и двигаться им навстречу.
— Мёртвая… сучка… — простонал он с наслаждением и… кончил. Она дёрнулась, чтобы освободить своё лоно от судорог плюющегося спермой члена, но Миша схватил её за волосы и не пустил.
— Хренов некрофил! — в её голосе была слышна самая настоящая горечь. — Я же попросила…
— Прости, я не смог сдержаться, — Миша поморщился при виде приближающегося чувства вины. — Разве у тебя могут быть дети после того, как ты…
— Моё тело функционирует совершенно нормально, — она сердито подтянула трусики на место и опустила юбку. — Так что у тебя есть шанс стать отцом.
Марина с тоской смотрела на проносящиеся за окном серые от утра деревья, а Миша гладил ей руки, пытаясь, скорее всего, нащупать в них отсутствие пресловутой жизненной силы. Ему всё ещё не верилось, что Марина и есть та девушка, которая некогда свела счеты с жизнью на его глазах.
— Расскажи о себе, — попросил он, — почему ты жива или выглядишь, как живая?
— Ты же обещал…
— Я дал слово джентельмена, — вздохнул он, — но оказалось, что я не джентльмен.
— Да уж, чего нет, того нет.
— Ты и вправду зомби?
— Вправду.
— Но как?!
— Откуда мне знать. Зомби не по своей воле становятся зомби.
— Я слышал, что у зомби нет своей воли, они не могут испытывать симпатии, любить и всё такое прочее, а мы с тобой…
— Это всё так… У меня нет собственной воли, личной симпатии, но есть чужие и воля, и симпатия, и любовь. Я не хотела тебя, а лишь наблюдала чужое желание в своем теле и реакцию тела на присутствие в нем этого желания. Тот, кто вернул моё тело в жизни, по сути и был тем, с кем ты трахался там, в тамбуре. Это его желание внутри моего тела заставило меня пойти с тобой, выделило смазку и силы продолжать.
От этих слов Мише стало не то чтобы жутко, а всё же неприятно. Больше всего его беспокоило, конечно же, то, что колдун, чья воля подчинила себе Марину, мужчина, и следовательно, Миша в эту ночь пополнил нестройные и редкие (хотя кто знает?) ряды мистических гомосеков.
— Он мужчина? — не выдержал Миша.
— Кто?
— Ну, колдун. Тот, кому ты служишь.
— Пожалуй, нет, — Марина вздохнула. — Но дело в том, что я вовсе не уверена, что знаю, кому именно я «служу».
— Но ты взаимодействуешь с кем-нибудь конкретным?
— Взаимодействую. И, если ты сильно хочешь, могу даже познакомить тебя с этим человеком. А сейчас — дай мне, пожалуйста, поспать.
Марина снимала вместе с мужем однокомнатную квартиру на Тёплом Стане. Муж её побаивался — в основном, конечно, после того, как она вернулась с того света. Когда люди живут вместе какое-то время, их общение перестает быть вербальным — между ними налаживаются невидимые связи. Со смертью Марины эти связи оборвались или, точнее, они больше не связывали мужа с её телом, а тянулись куда-то туда, куда она из этого тела ушла, причем, у мужа не было ощущения, что это где-то далеко. Он чувствовал, что Марина здесь, совсем рядом, но она больше не имеет никакого отношения к этой странной молодой женщине, которая живет с ним в одном доме, долгими часами где-то пропадая, приходя и уходя. Иногда между ними случался секс, который подтверждал его страхи — что-то безвозвратно изменилось. Марина не была холодна с ним, более того, её тело хранило в себе память о его теле, и ни с кем ей не было так хорошо, как с ним. Она, как вампир, жадно и подолгу сосала его член, словно пыталась высосать из него недостающую ей жизненную силу, и, отдавая ей своё семя, он испытывал смесь сладости и отчаянья. Он очень скучал по Марине, но ничего не мог поделать со своим чувством, ведь она была перед ним во плоти, предъявлять претензии было некому. Однажды он закатил истерику, но его слова провалились в неё как в попасть, словно в ней порвались все струны, которые он хотел задеть своими упреками.
— Костик, — сказала она ему. — Рано или поздно придёт время, когда ты умрешь. Это только так кажется, что лучше бы ему прийти поздно, а не рано. Поскольку оно придет в любом случае, то не имеет значения, когда это случится. Точно так же не имеет значения, психуешь ты сейчас или нет, однако если ты это поймешь, то психовать, скорее всего, перестанешь.
Чертыхнувшись, он вышел на балкон покурить. Вместо этого он уставился на странного старичка, который запутался в ветках дерева, растущего прямо перед балконом. Старичок заметил, что на него смотрят, и беспомощно развел руками:
— Бывают в наше время самые настоящие ведьмы, — сказал он. — Существа крайне агрессивные, надо заметить. Вы, конечно, можете мне возразить, что, будь я чист душой, никакие ведьмы не вставали бы у меня на пути, и будете правы! Сам не знаю, почему у меня такое внутреннее расположение к стервам. Любишь их, знаешь, что будет хуже, и самозабвенно игнорируешь это знание! И вот я здесь, молодой человек, пожинаю плоды своей любви, жалкое и смешное зрелище…
— Я могу вам как-то помочь? — поинтересовался Костик.
— Вы себе помочь не можете, — крякнул старичок, — куда уж вам мне помогать. А вот я вам, пожалуй, могу помочь. Правда, помощь моя весьма и весьма ограничена — я не в силах изменить прошлого, жертвой которого вы являетесь. И если уж быть предельно откровенным, я хотел бы, скорее, использовать вас, а не помочь вам. Но в своём невежестве вы вполне можете принять это за помощь, а так как я свободен от вопросов морали, то мне требуется лишь ваше согласие.
— Вы больны?
— Не перебивайте. Неведомая вам сила лишила вас любимой женщины. Её не вернуть в этот мир — я хочу чтобы вы это хорошо поняли. Сейчас вы живёте в одной квартире с зомби. Это оживлённый труп, который подчиняется воле того, кто его оживил. Так сложилось, что и смерть вашей жены произошла под влиянием той же зловредной силы. И нас с вами объединяет то, что мы считаем эту силу враждебной себе. Именно благодаря ей я нелепо вишу на этом дереве, свалившись с такой высоты, что вы мне не сразу поверите, если я вам скажу. Но, в отличие от вас, я намного больше осведомлен о природе этой силы. И, если у вас есть желание противостоять ей — а мне бы хотелось, чтобы это было именно такое желание, имеющее под собой альтруистические корни, а не эгоистическое чувство мести, которое, как правило, всё портит — я могу стать вашим союзником в этом противостоянии. Или, говоря более откровенно, старшим товарищем в общей борьбе, можно даже сказать — начальником.
— Что вы знаете обо мне и моей жене? — осторожно спросил Костик. — И откуда?
— Вы еще спросите, кто меня послал, — хмыкнул старичок, — и куда. Я — волшебник, некоторые вещи мне дано видеть непосредственно. Точно так же, как вы, глядя на меня, совершенно естественно видите какую-то часть происходящего. А какую-то — нет. Вы видите, что я вишу на дереве, но не видите, что я волшебник. Я вижу чуть больше — что вы стоите на балконе и что ваша жена умерла. А потом её превратили в зомби. И я вижу, кто это сделал.
— Как же это так… волшебник…
— Можете звать меня «дядя Марик», я не возражаю против этого имени. Также вы можете выйти во двор и помочь мне спуститься с этого дерева. Мысли свои при этом вы можете занять обдумыванием моего предложения — оно предельно серьёзно, и, дав на него своё согласие, вы тем самым подвергаете свою жизнь нешуточной опасности.
Миша Табачник с теплом вспоминал Марину, как и любую другую свою женщину. Он любил женщин вообще, а своих — в особенности. Иногда он чувствовал себя ничтожным рабом, поклоняющимся Великой Богине, которая по своей прекрасной прихоти принимала формы всех женщин, встречающихся на его пути. Он любил её больше жизни, и она играла с ним. Ему кружило голову то, что Великая Богиня, Девственница, могла без стыда, целомудренно и невинно создавать иллюзию похотливой сучки, которая позволяла себя соблазнять, овладевать собой, даже насиловать себя, будучи при этом вечно непорочной и незапятнанной. Он был очарован и не жаждал разочарования, потому что любовь была единственной стоящей вещью в этом бессмысленном мире.
Возможно, такое отношение к женщине привила ему в детстве старшая сестра, которая любила, зажав его голову между своими бедрами, играть с его волосами, пока он старательно вылизывал ей писечку. Те времена давно прошли, сестра вышла замуж, нарожала детей, потеряв молодость и стройную фигуру, однако отношения между ними остались самыми нежными — прошлое при этом не вспоминалось и не проговаривалось.
Миша стал редко видеть Марину после того, как она познакомила его с Татьяной Владимировной, своей «хозяйкой», убийцей и «воскресительницей». Татьяна Владимировна проживала в Домодедово, на окраине города возле леса в скромном, но уютном домике с небольшим участком земли.
Татьяна Владимировна была женщиной широких взглядов, которые позволяли ей без зазрения совести подталкивать людей к самоубийству, превращая их в послушных зомби. К её чести надо сказать, что она помогала сводить счеты с жизнью лишь тем, кто сам просил её о подобной помощи. Также она откровенно сообщала, что хочет получить в обмен на эту помощь. Самоубийцы, люди, как правило, отчаянные, большей частью соглашались с её требованиями. Помощь, которую им оказывала Татьяна Владимировна, была в основном психологической — людям часто не хватает мужества или просто ясности, чтобы лишить себя жизни. Татьяна Владимировна, как могла, помогала им эту ясность обрести. В отличие от учителей, которые проясняют вопросы жизни, она была учителем, проясняющим вопросы смерти.
С людьми она общалась неизменно вежливо и доброжелательно, с мертвыми — тем более, ибо они были косвенным продолжением её самой. Татьяна Владимировна была человеком, у которого не одно тело, а много — у неё были мужские и женские тела, старые и молодые. Обладая ими, она также обладала их умами и располагала всеми знаниями, которые в этих умах заключены.
Бывая в гостях у Татьяны Владимировны, Миша общался с ней в разных лицах, и у него совсем не было уверенности, что женщина, которую он знал под именем Татьяны Владимировны — не живой труп, подчиняющийся воле кого-то совсем ему неизвестного и, возможно, неприятного. Сама Татьяна Владимировна выглядела весьма миловидно, ей было то ли тридцать шесть, то ли тридцать семь лет — зрелая, что называется, женщина. Тридцатилетний Миша обращался к ней неизменно на «вы», её это забавляло — она не скрывала своего возраста и ничуть не пыталась молодиться. Для того, чтобы чувствовать себя молодой, у неё были тела помоложе. Они прислуживали ей, исполняли её мелкие и не очень прихоти, ходили вместо неё на работу, принимали участие в войне против «дяди Марика», так что свободного времени ей более чем хватало. Его она посвящала праздной и неторопливой загородной жизни, а таже своему хобби — «помощи» начинающим самоубийцам.
Миша, хоть это и звучит как каламбур, живо интересовался темой смерти. У него не было желания лишать себя жизни, поэтому он побаивался Татьяну Владимировну, которая иногда, как ему казалось, хищно на него поглядывала сквозь стеклышки небольших прямоугольных очков в тонкой оправе. Но одновременно она виделась ему единственным человеком, который способен удовлетворять его негаснущий интерес, что она и делала с превеликим удовольствим, наблюдая — возможно, именно так наблюдает кошка за мышью — как тема смерти затягивает Мишу в свою зловещую паутину все сильней и сильней. Миша надеялся, что у него хватит силы духа для сопротивления этой бездне, а Татьяна Владимировна, угадывая его мысли, лишь посмеивалась и говорила, что сила духа нужна именно для того, чтобы прыгнуть в бездну, тогда как противостоять прыжку нам прекрасно помогает наша обычная трусость.
А иногда гиперсексуальный Миша переставал слушать Татьяну Владимировну вовсе. Он смотрел ей в глаза, закрытые стеклами очков, но — внутренне — открытые. Изучал её кожу, которая была уже не столь нежна, как у 17-18-тилетних девочек, которых Миша предпочитал всем остальным. Он знал, что она лет на семь старше его самого, и получал от этого какое-то особое удовольствие. Когда она сидела напротив окна, он одним взглядом гладил белый пушок на её щеке, который начинал светиться там, где проходила граница между её лицом и оконным проёмом.
«Ведь она всё понимает, — думал он, — не маленькая. И в этом возрасте секс её должен более чем интересовать»
Татьяна Владимировна, казалось, и вправду «всё понимает», но тонкое издевательство над Мишей потешало её. А Миша не мог преодлеть вес её авторитета в своих глазах, мучительно страдая от своей трусости сделать желанной женщине непристойное предложение.
— Эта хитрая сука! — выговаривал Мише дядя Марик. — Любого в могилу сведет. Зачем ты с ней связался, я не понимаю. У меня с ней старые счеты, к сожалению, не могу тебе обо всём рассказывать. Но уверяю тебя — от неё пострадали сотни людей! Сотни!
— Я все вижу, дядя Марик, — Миша тёр свой подбородок указательным пальцем. — Но мне она нравится. К тому же она очень умна, её интересно слушать. Чему-то я учусь от неё.
— Убивать людей, используя их тела?
— Нет, другому взгляду на мир.
— Так бывает, я знаю, — сокрушенно вздохнул дядя Марик. — И понимаю, что ничего не могу тут поделать.
Мише нравился дядя Марик, нравилась и Татьяна Владимировна. Часто он потешался, видя, как они ведут между собой войну за него.
Татьяна Владимировна, например, могла позвонить с утра в субботу и нежно проворковать в трубку:
— Как ваши дела, Мишенька?
— Плохорошо, Татьяна Владимировна, плохорошо!
— Мишенька, а приезжайте сегодня ко мне? Про смертушку поболтать.
Миша выползал из дому к метро, ехал до Нагатинской, а оттуда на электричке — в Домодедово. По вагонам ходили живые трупы, продавали всякую фигню.
Иногда Татьяна Владимировна готовила Мише сюрпризы. Одним таким сюрпризом для Миши стал молодой человек по имени Артём. Он сидел, раскинувшись весьма и весьма расслабленно, на диване в доме Татьяны Владимировны и улыбался в пространство этаким бесстыдным Чеширским Котом..
«Наркоман какой-то» — решил Миша.
— Вы не представляете себе, Мишенька, где я его откопала! — Татьяна Владимировна светилась от счастья. — Место злачное даже для меня! Такие женщины вульгарные, невоспитанные. И очень, очень много наркотиков.
— Бывают места и похуже, — в широкой улыбке Артём обнажал неровные кариесные зубы.
— Когда я смотрю на Артёма боковым зрением, — доверительно шептала Мише Татьяна Владимировна, я не могу разглядеть его груди из-за большого светового пятна. Такой сильный свет в сердце! Большая редкость.
Артём благосклонно слушал Татьяну Владимировну. Он был с ней на «ты», а она с ним — на «вы». Он нисколько не возражал.
— И ещё, когда я с ним разговариваю, — говорила она уже громче, — у меня возникает ощущение, будто я дурачу сама себя, наивно полагая, что делаю из живых людей зомби. Вот Артём мне кажется живым человеком, остальные — нет. И я одних мертвецов превращаю в других мертвецов. У вас нет такого ощущения, Артём, что мы все — мёртвые?
— Нет, — ухмылялся Артём, — я нигде не вижу ничего мёртвого. Даже разлагающийся труп представляется мне весьма активной формой жизни. Но твой вопрос понятен. Ты застряла в мире телесной любви, поэтому сама себе кажешься неживой при виде любви из сердца. Могу тебя опечалить и утешить одновременно — если ты сдвинута на сексе, трахаться надо больше! До тех пор, пока ты всё не исчерпаешь…
— Известная точка зрения, — хмыкнул Миша.
— Ну, спорить об этом мы сегодня не будем! — заявила Татьяна Владимировна. — Сегодня я хочу показать вам своё искусство.
У Миши загорелись глаза.
Татьяна Владимировна указала ладонью на круглый деревянный стол, накрытый белой скатертью. Посреди стола красовался небольшой сферообразный аквариум. На дне аквариума ползал рак, среди облезлых водорослей задумчиво дрейфовала маленькая золотая рыбка.
— Смотрите в центр шара, — посоветовала Татьяна Владимировна, кивнув на аквариум. — Видите человека?
Придвинув заинтересованные лица к аквариуму, Миша и Артём увидели там, внутри, маленькую комнату с темно-рыжими обоями, пыльным креслом, письменным столом и ковром на стене. Уткнувшись лицом в стол и свесив правую руку до пола, какой-то незнакомый человек хрипел, вздрагивал и стонал. На какое-то время он замер, но потом по всему его телу прошла сильная судорога, и он оторвал голову от стола.
— Отравился, бедняга, — посочувствовала человеку Татьяна Владимировна.
— Жесть какая, — сказал Артём.
Миша снисходительно улыбнулся:
— Для вас, Татьяна Владимировна, жизнь и смерть всего лишь игры.
— Я видел, как ты выпихнула его из тела! — сказал Артем.
— Приятно, когда на представление приходят зрячие зрители.
— В нашем городке, — сказал Артем задумчиво, — несколько лет работал театр другого актера, где давал представления некий карабас-барабас. Даже не смотря на то печальное обстоятельство, что наш город известен как Город Слепых, все мы очень любили эти представления. И нам было очень обидно чувствовать радость карабаса-барабаса в тех редких случаях, когда на его премьеру волею судьбы попадал какой-нибудь заезжий зрячий путешественник. Злые языки утверждали, что в действительности карабас-барабас и сам был слеп как крот. Языки подобрее примирительно говорили о том, что всё в мире относительно.
— Все в мире относительно, — подтвердила Татьяна Владимировна.
— Ну, ладно, — вздохнул Артём. — Только я не понял, будем мы ебаться или нет?
«Нормально» — подумал Миша.
— Будем, будем! — прыснула Татьяна Владимировна. — Мишенька, извините его, пожалуйста. Просто я подумала, раз уж вы все равно меня хотите, для вас это не будет шоком.
— Что именно? — сдавленным голосом спросил Миша.
— Она хочет, чтоб мы её вдвоём выебали! — радостно объяснил ему Артём. — Огонь-женщина!
Миша подумал, что это не совсем то, чего бы ему хотелось, однако же вовсе и не то, чего бы ему категорически не хотелось. Видя, что Татьяна Владимировна уже переметнулась к Артёму на диван, извлекла из член из его штанов и засунула его себе в рот, он рассудил, что ситуация, конечно, не совсем приятная, но лишь от него зависит — сумеет он её сделать приятнее или нет. Он вздохнул и деликатно присоединился к компании на диване. Запустив руку Татьяне Владимировне под юбку, он стал гладить её сильные, как оказалось, ноги. Почувствовав его ладонь, она замычала, выпятила в его сторону зад и недвусмысленно повиляла им. Миша вздохнул еще раз — теперь уже, скорее, облегченно — задрал Татьяне Владимировне юбку и спустил с неё трусы. Любуясь открывшимися видами — большой белой попой и густой рыжей растительностью на мокрой пизде, он неспеша расстегнул ширинку.
Артем все это время расслабленно лежал на диване и, заложив одну руку себе под голову, другой гладил Татьяну Владимировну по голове. Изредка он поглядывал на Мишу и улыбался — дескать, правда, клёво? Миша нервно улыбался ему в ответ и старательно дрючил похотливую женщину. Татьяна Владимировна, видимо, получала кайфа больше всех — она стонала, причмокивала и даже зарычала один раз.
Когда они поменялись и во рту у Татьяны Владимировны оказался мишин хуй, Артем не стал спешить. Он послюнил указательный палец и аккуратно засунул его Татьяне Владимировне в попу. «Как-то я об этом не подумал!» — подосадовал на себя Миша, но было уже поздно. Артем медленно трахал Татьяну Владимировну в анальный проход, а Миша встревоженно наблюдал за гримасами на её лице — ей было и больно, и сладко — она раскраснелась, из глаз брызнули слезы.
— Я кончил, — неожиданно вздохнул Артем. — Поебитесь теперь сами, ладно?
Миша уложил заплаканную Татьяну Владимировну на диван и лег на неё сверху, аккуратно заключив в свои объятия. «Вот такой вот у меня гуру» — рассеяно думал он, заталкивая член в своего «учителя». Татьяна Владимировна обхватила его губы своими губами, но у него уже не было сил на ответную ласку. Как потом объяснил ему Артем: «Так всегда бывает, когда секса много, а любви мало».
В самом Артеме было много любви, на секс же он особо не растрачивался, хотя женское общество ему было приятней, нежели мужское. Он грелся в обществе женщин, как кот, предпочитая, чтобы они сами соблазняли его. Что они и делали с вполне ожидаемым успехом. Дома у Татьяны Владимировны он как сыр в масле катался, хотя, по правде сказать, в самом доме он проводил мало времени. Обычно его несло в лес прямо с утра, там он пропадал до вечера, домой же его возвращали голод и привычка спать в тепле. «Люди клёвые существа, — говорил он, — но растения потише будут».
В электричке Костик траурно пялился в окно. Мимо него пробегали толпы прячущихся от контролеров «зайцев». Завидев приближение контролера, они переходили в другой вагон и, когда поезд останавливался, опрометью вылетали на платформу, чтобы успеть вскочить в тот вагон, который уже освободился от угрозы быть оштрафованным. «Зайцы» бегали толпами, так что было вообще непонятно, чего они бояться — вместе они могли не только легко завалить пару контролеров, но и вооруженный наряд милиции впридачу.
Когда Костик был маленький, он пас летом колхозных коров, которым точно так же было достаточно одного взмаха палки, чтобы всем стадом броситься прочь от двенадцатилетнего ребёнка.
Бредя пешком через Домодедово к лесу, Костик отмечал про себя, что город погряз в праздности. Все более-менее работоспособные его обитатели трудились сейчас в Москве, в городе остались домохозяйки и мамы с колясками. «Тем проще будет взять этот город» — подумал Костик и почувствовал себя Юлием Цезарем, хотя его миссию уместней было бы сравнить с деяниями менее славных субъектов типа Чикатило.
Когда он позвонил в дверь, ему открыла сама Татьяна Владимировна.
— Вы ко мне? — осведомилась она приветливо, но, вглядевшись в Костика, нахмурилась. — Вы что же, прямо здесь меня убить хотите? И чем — ножом? Вот это да!.. Никогда не думала, что всё кончится именно так.
— У вас есть другие предложения? — Костик особо не удивился прозорливости Татьяны Владимировны.
— Если можно, то не здесь, не дома, — устало проговорила она. — Вот же лес, пойдемте туда.
Костик пропустил Татьяну Владимировну вперед, по корявой каменистой тропинке они вошли в лес. Изредка им попадались грибники, они же молча шли глубже и глубже.
— Не заблудитесь на обратном пути, — нарушила тишину Татьяна Владимировна.
— Постараюсь.
Они остановились в мшистом месте, посреди бурелома, покрытого плесенью и уже обрезанными кем-то опятами. Татьяна Владимировна снова посмотрела Костику в глаза, прочла там что-то, но ничего не сказала. Костик, сжимая и разжимая рукоятку ножа в мокрой ладони, кусал губы и боролся с наваждением. Согласно задуманному, он должен был поставить женщину на колени и, подойдя к ней сзади, перерезать ведьме горло.
Вместо этого он переложил нож в левую руку, размахнулся правой и ударил Татьяну Владимровну по лицу. Она упала в мох, туда же улетели её очки. Вытирая кровь на разбитой губе, она испуганно взглянула на Костика:
— Сценарий, как я понимаю, изменился?
— Изменился, — подтвердил Костик. — Но не существенно. Раздевайся!
— Вы же молодой совсем еще человек… зачем…
— Почему бы и нет? — Костик многозначительно показал Татьяне Владимировне нож.
Татьяна Владимировна неуклюже сняла с себе туфли, юбку и блузу. Костик увидел округлое белое тело, широкие бедра и достаточно большую грудь в сереньком бюстгалтере.
— Всё снимай, всё, — Костик нарисовал ножом в воздухе непонятную закорючку.
Когда Татьяна Владимировна осталась без одежды, он повалил её на мох, а сам устроился сверху. Она согнула ноги в коленях и задрала их повыше, чтобы не испачкаться, Костик же усердно вдалбливал её в чавкающую жижу, проступающую из мха, ритмичными ударами своих бёдер.
— Здесь холодно и спину колет, — пожаловалась она сопящему над ней Костику, но тот уже во всю ловил свои садистские кайфы.
— Это еще не «колет», — пообещал он Татьяне Владимировне. — Что такое «колет», ты узнаешь, когда я тебе глотку перережу.
Трахая Татьяну Владимировну, Костик понимал, что это то же самое существо, которое занимается с ним сексом дома в теле Марины. Костику было интересно — если он убъет Татьяну Владимировну, останется ли она в Марине?
— Сильнее! — потребовала Татьяна Владимировна. — Не отвлекайся!
Костик автоматом увеличил темп, а потом спохватился:
— Что?!
— Да отъеби же ты меня как следует! — простонала Татьяна Владимировна.
— Ах, ты сука… — опешил Костик. — Ну, погоди, погоди…
Он перевернул Татьяну Владимировну на живот и, схватив за волосы, ткнул лицом в мох. Вся её спина была в каких-то палочках, листиках и мутных капельках. Костик раздвинул ей ягодицы и, стараясь, чтобы было побольней, с размаху засадил Татьяне Владимировне в попу. Она вскрикнула, и он еще сильнее вдавил её лицо в мох. Костик словно очнулся — ему стало очень хорошо. Он почувствовал что-то вроде дружелюбия окружающего мира. Лес был ему другом, мхи — тоже, и даже женщина, которая корчилась под ним из-за того, что он старался ебать её побольнее, перестала казаться ему врагом. В какой-то момент Костик забыл о своей миссии или мести, и стал просто наслаждаться происходящим — каждым вхождением члена в тугую, но уже расслабившуюся дырку, каждым стоном Татьяны Владимировны, каждой конвульсией её грязного тела.
Когда Костик кончил, Татьяна владимировна открыла глаза и увидела, что прямо перед её лицом из мха растут две маленькие поганки.
— Ну, что же, — вздонула она, — кажется, день удался.
— Вот именно, — подтвердил Костик. — А теперь готовься к смерти, сука.
— Прости, дорогой, — Татьяна Владимировна нащупала костиковы ягодицы и нежно их погладила, — но это удовольствие я тебе доставлю как-нибудь в другой раз.
У Костика даже в глазах не потемнело — он просто оказался посреди своей квартиры, грязный, мокрый, с опущеными штанами, но еще не опустившимся членом, и ножом в руке. Перехода он не заметил, и в душе его поднимался сумбур.
— С возвращением, — сказала ему Марина. — Расскажешь, как всё было? Мне интересно.
Мёртвая девочка Юля работала в Москве курьером. Интернет-магазин, товары которого она доставляла то туда, то сюда, принадлежал дяде Марику и назывался «ИноСтранные Вещи». Они, эти вещи, были действительно странными и даже немного иными.
Изначально Юля была собственностью Татьяны Владимировны, но та использовала Юлю неряшливо и бездарно — в основном, ублажая прихоти каких-то полубизнесменов-полубандитов, которые не могли придумать ничего лучше, чем пускать Юлю по кругу. Через пару месяцев такой практики Юля заработала себе воспаление придатков и букет менее серьёзных, но всё же малоприятных инфекций. Татьяна Владимировна, глядя на неё, только поморщилась и, почесав репу, отпустила на все четыре стороны. Поскольку собственной воли у мёртвой девочки не было, она тупо села на скамейку в городском сквере — чтобы умереть ещё раз.
Там её «совершенно случайно» подобрал дядя Марик, оплатил лечение и устроил на работу курьером в свой интернет-магазин.
Рабочий день мёртвой девочки Юли начинался с того, что она приезжала на склад, где получала листок с телефонами и адресами сегодняшних клиентов, после чего прозванивала всех, до кого могла дозвониться, собирала в рюкзачок товар и спускалась в мертвое царство метро.
Юлину зарплату составляли так называемые «курьерские». Так, например, за товар, именуемый «розовые очки», она брала пять тысяч рублей, а за доставку — триста. В день получалось осуществить от трёх до восьми доставок. Москва — город большой, и обстоятельства доставки бывают самые разные.
|